Хлебосольство правителя

Стол отличался не роскошеством, а обильностью. После третьей чарки расстегнулись мундиры, развязались языки. Полицейские, дело известное, самые завзятые философы.

— Кто грехи прощать не умеет, тот и людей ненавидит, — утвердил козловский исправник.

— Эт точно! Согласился усманский. — Я вот помню, лет двадцать назад сам царь взятки полиции разрешал, греха в том не видя. Содеял дело поспешнее, отыскал вора, возвернул имущество, проситель и приносит благодарственную сумму от души искренней за помощь оказанную.

И, скажу я вам, молодежь, работалось лучше и решалось-спорилось все сподручнее. Акциденция — так те подарки назывались. Слово-то какое! А? Не сравнишь с лихоимством. Зря отменили. Не от большой головы. На Руси жаждущих и страждущих издревле медом и взяткой удовольствовали.

— На подношение надежа ненадежная. Дело случайное, как на рыбной ловле — то ли поймаешь, то ли нет. То ли клюнет, то ли плюнет.

— Нет, господа благочинные, случайностей на этом свете не бывает. Все либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие.

— По-христиански жить надо! Даром получил — даром отдай!

— Нет, ты мне скажи, как наша русская нация единой быть может, если каждый соседа скотиной чтит?

На столе царствовала баранина. Говядо к августу поупотребили всю — и мороженую, и соленую. До свинины время не приспело, Рождество почти что через полгода.

Грудинка плавала в горячих, забеленных сметаной крутых щах. Жаренные с луком и чесноком лопатки и почки дымились на плоских тарелках. Начиненные яйцами ножки подавались каждому отдельно, иссеченную с луком печенку принесли на раскаленных сковородах. Пряно пах корицею и шафраном набитый гречневой кашей рубец. Холодил горло густо сваренный из бараньих мозгов студень. По первотостию полицейские налегли на холодное, запивая водку квасами и взварами из уже приспевших ягод.

Булдаков сидел во главе стола и, не мешая насыщаться подчиненным, по большинству сильным, в самой поре мужикам, слушал застольные разговоры.

— Ежели от много, Гриша, взять немножко, то это не воровство, а дележка! Запомни людскую мудрость.

— ...А сержант, черная душа, долдонит свое — длинным коли, с боку прикладом бей!

— Я у него спрашиваю — ты каковский? А он мне — охреярок тамбовский!

— Окстись, Ваня! Туда еще никто не опаздывал! Не спеши. Каждому своя очередь назначена.

Кирсановский делился с шацким, то и дело дергая его за рукав:

— Эт что! Вот у меня чудеса творятся, эт да! Парились шесть баб в бане, вдруг залетает к ним то ли бес, то ли колдун. Как глянул, так они все и обмерли, а он и давай их по очереди прелюбодейничать с насилием. С одной балуется, другие смотрят, не в силах с места двинуться. На всех слазил и был таков!

— И что же они все к тебе с заявкой пришли?

— Не, ни одна.

— А как же ты узнал-то?

— Как? Да очень просто, среди них моя супружница законная имелась...

— Оха-ха, иха-ха! И парилась и порилась. И ты что жа?

— А ничево жа. Всыпал ей горячих, чтоб ни шлялась, где ни попадя.

— Почему ни попадя? Ей-то как раз и попало. Хе-хе-хе-хе.

Козловский через стол орал во все горло борисоглебскому:

— У меня одна пьянь буянная в Хоботке двадцать семь дворов подожгла. Я его и спрашиваю: — Зачем подпалил-то?

— Я у них, жмотов, говорит, весь день похмелиться просил — не дали! Вот и получили красного петуха! Свою хату тоже не пожалел. Мне, говорит, свое чужого не дороже. Во, философ!

— У меня свой дурак есть, докма наоборот. Прожект помела огнегасительного представил. Должно оно быть длинным и предпожелательно из старого суконного платья. Летом его надо в воду обмакивать, осенью в грязь, а зимою в снег и иметь оное надлежит в каждом доме.

Кадомский встрял к ним поперек:

— Мне бы, Матвей, твои тревоги. У меня вон купцы как с ума соскочили. Только второгильдейщику Волкову ноздри по суду до костей выдрали, а тут сын купецкий Швечиков шайку набрал и стал по ночам шастать.

На дом прасола Алыстина напал с ружьями, рогатинами, кистенями. Сенные двери порубили и за самого домохозяина с чадами принялись. Двух девиц растлили, до самой до зари измывались. А другой купец, Рожнов, в пьяном виде отца Климонова из Преображенской церкви самовольно выкинул. Тезик Кадыков с гостями свои шутки шуткует — зазовет к себе и заместо угощения палками охаживает, розгами сечет да по двору за волосья таскает. Ежели кто в управу побежит, отступных таких дает — любой пасть захлопнет.

Медленно поднялся липецкий, расплескивая бокал синего стекла, и вдруг закричал во все горло:

— За здоровье благодетеля нашего и путеводителя, его превосходительства, действительного статского советника, правителя наместного Гаврилы Романча Державина!

Все вскочили и лужеными глотками, ахнули:

— У-р-р-р-а-а-а-а-а!

Нижние чины сменили посуду, подали горячее. Пир разгорелся с новой силой. Водка, смывая субординацию, осмелила елатомского и темниковского, приставших к Булдакову:

— Господин полковник, открой секрет! Почему это у нас людишки запираются и сколь ни бейся — ни гу-гу. А к тебе попадают, смотришь, все рассказывают, как на духу! Обидно нам и завидно!

Комендант, положив им на плечи тяжелые руки, присадил к скамье:

— Я вам, ребята, вот что скажу. Улучить, поймать момент надо, почуять, когда человек приспел. У каждого свое время для исповеди. У каждого свой роковой час имеется. У одного утром, у другого ночью. Его унюхать, угадать надо.

А уж в эту прореху душевную и бей клин, что есть мочи, он сам, как по маслу, в признание покатится.

— А почему народ крестится-божится, что Булдаков на ковре-самолете летает?

— Я тоже слыхал. Нет, ребята, просто появляюсь я из засады нежданно-негаданно, будто с неба сваливаюсь. Люблю в пикете тайном посидеть — философические раздумья о жизни подумать при звездном небосводе. В нашем деле, ведь главное, не из ружей палить и рукам волю давать, а терпение смиренное. Кто сноровливее, тот и успешливее. Истинная власть та, что не над другими, а над собой. А ты не подумал, какой ковер нужен, чтоб меня приподнять, а?

Стол гудел, звенел, звякал стаканами, рюмицами, покалами. То там, то здесь затевалась, завязывалась песня, но гасла... Наконец отыскалась знакомая, общая и стол дружно грянул:

Сторона ль ты, моя сторонушка,
Сторона моя незнакомая...

Души благочинные, переполненные чувствами, не выдержали, подняли своих владельцев и бросили в пляс. Ломались в присядке мягкие, опайковые, до колен сапоги. Переливались фиолетовой синью пошевные шелковые рубахи с высоким полумундирным воротом, летали, сталкиваясь, сцепляясь перевязями сабли, пистолеты, сумки. Нельзя полицейскому с оружием расставаться хоть в пьянке, хоть в пляске...

Обед затянулся до поздней ночи. Закаленные в боях куликовальных, стражи порядка пьянели медленно, зато быстро трезвели. Вновь расселись за столы, принялись глотать для осадки квасы, морсы, взвары. Слова лились неспешно, с растяжкой. Известное дело — за столом о службе, на службе о чревоугодии.

Елатомский смешил сослуживцев.

— Принял я надысь подканцеляриста и решил мышление его умственное проверить. А тут как раз падалище непознанное из Лесного Воронежа выловили. Как, спрашиваю, дело озаглавишь, надпиши. Он и начертал на обложке — Дело об утонутии. Я зачеркнул, думай, говорю. Он опять — Дело об утопитии. Значит, спрашиваю, убийство тут? Он третью надпись — Дело о входе в воду и невыходе из нее. Я опять — не пойдет. Тогда он, не долго думая, начертал — Дело об нырнутии в воду и самовольном невыходе из оной...

Хохот покрыл окончание рассказа.

— Ваше высокородие, позвольте вопрос мучительный? Вы и взаправду живой водой людей из мертвых подымать можете?

— Все, господа капитаны, извольте в дворянский дом почивать отправляться. Завтра со святой водой разберемся.

Утром перекошенным с перепою гостям подали похмелье — мелкие кусочки холодной баранины с крошеным огурцом, огуречным рассолом, уксусом и перцем. Булдаков велел раздать каждому по посудине с «живой» водою.

Благочинные чинно, не торопясь выпили, закусили и скоро славили полковника:

— Истинно ведь живая — мертвого подымет!

Матвей Дмитрии проводил подчиненных, дав последние наставления, и ушел на задний двор, в голубятню, слабость свою невинную и полезную. Поднявшись по застонавшей под ним лесенке в ажурную деревянную мансарду, поймал снежно-белого, загугукавшего в теплых руках почтаря, нежно помял губами мягкую восковину на клюве. Жесткая его, заскорузлая душу разнюнилась, потекла. Прирученные, привыкшие к нему вяхири, клинтухи слетелись на широченную ладонь. Вложил письмецо в легкую трубку, привязанную к вишневым лапкам, и открыл летку.

Радостно и заполошно захлопав крыльями, хвостатые сообщенцы полетели каждый своей дорогой, известной только им да голубятнику. Невдолге спланируют они куда надо — кто в Козлов, кто Моршанск, Кирсанов, Елатьму или Липецк.