Иона — притонодержатель

При ближайшем рассмотрении бородинского дома, сданного в аренду, почти полная его разруха, приведшая Жохова в крайнее замешательство, скоро сменилась негодованием и злостью к плуту и решением отучить его на обмане барыш строить.

Крыльцо под сапогами кряхтело и стонало, того и гляди норовя завалиться набок. Полы всюду прогнили и щерились щелями. Печи немилосердно дымили изо всех дыр и не грелись, как заколдованные, сколько бы их ни топили. Двери и окна не открывались и не закрывались, злобно сопротивляясь.

При первом же дожде крыша протекла и стал понятен запах сырой глины и прели, стоявший в доме. Ремонтер-подрядчик, плотницкий бугор, походил по скрипучим полам, потыкал пальцем осыпавшуюся штукатурку, надвинул картуз, чтоб не поймали взгляд, и приговорил:

— Трудов тута не менее как на полтыщи рубликов. И то, завряд ли кто отважный найдется... ломать надыть, да внове возводить.

Просторный, свежей рубки дом желтел в сумерках среди черных дубов. Место на берегу Студенца считалось пужалым и к ночи обезлюдивало. Боялись сюда горожане и посадские захаживать — запросто нож в брюхо поймать можно. Случалось, не только обирали до семитки, но и пускали на тот свет в чем мать родила, а падалище в Студенец сбрасывали. Квартальный с благочинными привычку обрели, каждое утро с плотины начинать — не прибился ли очередной покойник? Иона Бородин никого не стерегся. На тройке, хозяином, с бубенными колокольцами вихрем подлетел к тесовым воротам с медными перехватами:

— Пожалте, ваше благородие, в наш Садом и Камору! Жохов, отужинавший с ним в трактире, тяжеловато спрыгнул на землю:

— Ну, мастак ты, Иона, угощать, брюхо, будто гирю пудовую проглотил, веди, а то тут темень, черт ногу сломит.

Щелкнула щеколда. В воротах открылась дверь помельче. Вышли два широких мужика и, подняв фонари, осветили путь. В сыром вечернем воздухе густо пахло сосной. Сруб, видать, совсем свежий и, осаживаясь, тихонько потрескивал, впитывая влагу близкой реки.

В большой горнице тепло, светло, сухо. Свеч не жалели и подтопили, по ночам пошли первые заморозки. На длинном, крытом белой скатертью столе, обставленном стульями с высокими резными спинками, теснотились напитки и закуски, разные лакомства и сласти. Черной горкой, с сизой пыльцой виноград, вызревший до приятного вкуса в горельских огородах, под особым присмотром и уходом. Арбузы, дыни, красношекие яблоки, зеленые, но сочные груши. Посредине пузатился поросенком бочонок с вином, закрытый частоколом бутылок.

— Вот красно-розово вино, вот черно-тинтово вино, за здравье выпьем жен румяных.., затянул Жохов, осматриваясь и вытирая сапоги о толстые тканые половики, устилавшие комнату. Беглый огляд давал волю и пищу мыслям о тайности и скрытности сего места. Окна более напоминали бойницы. В них бы не протиснулся и самый тщедушный. Внутренние запоры прочнее и надежнее внешних Три двери, проделанные в задней стене, предполагали в одной из них черный ход.

В дальнем углу стояли три ломберных резных столика зеленого сукна. За одним из них шла игра и, по-видимому, по-крупному, судя по куче смятых ассигнаций, топорщившейся рядом с винной баклагой. Красное от напряжения лицо одного из игроков показалось виданным. Да, почти мельком, на прошлой неделе, в совестном суде. Заседатель или стряпчий. В другом углу, в полутьме, надрывно играл на скрипке цыган в кремовой шелковой рубахе с красной опояской и рыжих сафьяновых сапожках. Черные кудри и серьга в ухе тряхивались в такт музыке, а тело дрожало в извиве вместе с тягучей, с переливами мелодией. Рядом танцевала, ударяя в бубен, цыганочка, девочка лет десяти-одиннадцати. От игральщиков картежных послышался смех. Судейский с торжеством откинулся от стола, задымил трубку-пипку и потребовал:

— Ну, Иван Селифаныч, голова свинцовая, кидавай-ка выигрыш на стол! На что другой игрок, по видности купец, обидливо упредил:

— Ты, приказной, играй, да не заигрывай! Карты не путай. А то твоя тыква адамова ненароком и треснуть могет.

Но, оглянувшись, достал из заднего кармана пухлый двойной бумажник. Неспешно и аккуратно отсчитал билеты и небрежно швырнул в лицо чиновнику. Собирая с пола деньги, униженный победитель, угрозил кряхтя:

— Ой смотри, степенный, не прошибись! Суд, он хоть и молчит, а все равно просит!

Иона предложил Жохову:

— Не хотется ли перекинуться, господин директор, душу пощекотать?

— Ты за отлыжки не прячься, где твои подстеги обещанные?

— Неужто нетерпеж навалился? — Иона громко хлопнул в ладоши. Две из трех дверей отворились и появились две полногрудые девки в ситцевых легких юбчонках. Цыган запиликал «барыню» и та, что повыше, с пышной грудью, притоптывая каблуками, запела:

Волк просит у лисы кажно воскресенье,
А лиса ему гварит, у меня барынька болит.
Оха-оха, еха-эха-ха.

Обе охальницы задробили, закружились, взмахивая руками и тяжелыми набитными грудями. Другая, помельче и похудее, продолжила:

Ой, барыня новая,
У барыни голая,
Нужно кошку задушить,
Чтоб барыньку опушить!

Иона зашелестел на ухо:

— Какая глянулась? Выбирай.

Жохов повел головой на полногрудую. Та послушно подошла.

— Ухажер-барин, спасибочки, что Таньку-матаньку выбрал. Села ему на колени, прижалась жаркой грудью и лизнула ухо. Жохов женщин забыл уж как с год, а эта сдобница обещала блаженство, корчи, восторги и судороги. Женская плоть у всех одинакова: дворянок, мещанок, крестьянок. Татьяна мотнула головой и длинная ее теплая коса обвилась вокруг шеи:

— Поднеси, ватоля, винца, а то пить хоца. Оттопырив мизинец, выпила сладкого красного, захрустела яблочком. Щеки у нее запылали, сделались пунцовыми.

— Я как выпью, горячей делаюся, как печка. Девушка взяла его за руку и повела в одну из дверей. За нею открылась маленькая комнатка, занятая наполовину низкой постелью, покрытой пестрядинной накидкой. Единственная свеча тревожно заметалась, затрепетала, испугавшись вошедших. Жохов присел, а Танька подошла вплотную, потянула за поясок. Юбка скользнула на пол. Андрей, пораженный, зачаровался линиями ее тела. Почему именно они были правильными, ответить он бы не смог. Просто в его понимании самая совершенная и прекрасная женщина должны быть именно такой, как эта, судя по всему, невысокого ума и нравственности, простолюдинка.

— Сколько же ты берешь за любовь свою?

— Любовь моя, барин, не продается, а покувыркаться со мною на лежанке стоит рупь с полтиною. Дорогая я баба?

— Кому как.

— Вот вчерась купец был царицынский. Доволен остался, с собою все звал. Цельный червонец отвалил. Она с презрительной брезгливостью сморщила курносый носик:

— Вы, мужики, все одно и то же долдоните, — таких как ты, Танька, по всему белу свету не сыщется. Да только мне от этого ни жарко ни холодно. Кто подстегу в жены законные возьмет? Так, побаловаться... Ладно... а ты чего смурной? Или какая тоска гложет? С бабой пришел валандаться, а сам, как на похоронах. А глаза у тебя красивые, любостяжательные!

Жохов достал из кармана деньги:

— На, Таня, возьми.

— Н-е-е-е, сперва дело сделать надо. Плата опосля. А с тебя брать запретили. Спрячь. И пригрозили еще, чтоб как следовает постаралась, видать, важный ты петух!

— Возьми, я никому не скажу.

Жохов поднял подсвечник с оплывшей через край свечой, подошел к узкому оконцу и, брызгая теплым воском, помахал. Танька бабьей своей душой почуяла неладное:

— Ты кому буд-то махаешь-то? Весь пол закапал. Или там во дворе кто есть?

Ее слова покрыл грохот сапог, громкие команды и крики. В комнату ворвался драгун с саблей в руке.

Танька завизжала и, прикрывая стыд, кинулась под кровать, но засунулось туда только Тулово, все же остальное округло и объемно торчало наружу.

Драгун от такого зрелища ударился в неостановимый хохот. Жохов застегнул сюртук и вышел в залу. По углам краснели мундиры, а перед развалившемся на стуле Ионой расхаживал полковник Булдаков. Не обескураженный хотя бы внешне, но злой до дрожания глаз и рук, хозяин не справился с собой и, воткнув в столешницу трезубец, похожий на большую вилку-мясодерак, закричал:

— Почто врываетесь как ко себе домой, а? Но, наткнувшись на насмешку во взгляде Булдакова, вспомнил его характер, сопоставил себя с ним и утишился:

— Ты, Ляксандра Василич, по какой надобности сюда цельную команду собак своих лягавых привел? Тебя бы и одного хватило. Какой дурак против Булдака пойдет? Не говоря уж, что руку поднимет. Нема таких глупарей самоубойных в Тамбове. Я же тебя не единожды в гостечки дорогие приглашал. Попить, поесть всласть, в баньке косточки разморить, с бабой поласкаться. А ты вона какой феятр устроил.

Иона для поддержания собственного фасона переборол страх и длинно матерно выругался.

— Ты, Иона, молчь-молчь! За бранных слов употребление прилюдное пеня полагается и взятие под стражу.

— Да, а ты сам-то в своем благочинии неужто за седня ни разу от чина протокольного не отошел и не послал по матушке, кто под руку горячую попался?

Булдакову такая наглая тягомотина осточертела и он перешел к действию. С размаху положил ручищи на грудь болтуна и поднял его кулем. Иона затрепыхался, но не тут-то было — как в тиски попал.

— А теперь слушай мое обвинение: Кто дом откроет днем и ночью для непотребства, с того взыскать пени и сажать в смирительный дом. Сие к тебе сполна относимо.

— Меня в железа нельзя. Я купец первогильдейский, некасаемый.

— Еще как касаемый.

— Булдаков опустил его и легонько оттолкнул. Бородин едва удержался на ногах.

— Не арестный брат твой, Матвей — городской голова. Хотя я вас с превеликой радостью на цугундер поволок бы. Ну да дойдет очередь и до него. Никуда не денется. А тебе вот и второе мое обвинение: Буде купец, маклер или ремесленный человек, дом свой откроет днем или ночью игрокам ради игры азартной запрещенной, с того пени брать и сажать в смирительный дом.

Булдаков повернулся к чиновнику картежному:

— А на вас, господин заседатель бессовестный суда совестного, завтра же меморий поступит председателю и будете вы после того, как он на вас поглядит, бледно выглядеть. Что же ты, Николай Пафнутич, так обессрамился? В прошлом годе пьяным беспамятно, как свинья, на Долевой валяться изволил. Теперь вот из запрещенной игры ремесло и доход делаешь. За такое постыдство со службы ведь метлой загремишь. И не видать тебе судейского места во веки веков.

Но в заседателе хмель винный, а более победный от игры брал верх над грядущими бедами:

— Ты мне, полковник, не указ! Я вот нынче семьсот рублев выиграл — они кому хошь глотку заткнут, понял? Это ты у нас один такой, правдотворец бесподкупный. Твое дело, воров ловить и разбойников да сторожей расставлять. А мы, судейские, друг дружку в обиду не даем, полиции грязнорылой тем паче.

— Это уж чего доброго! Суд с благочинием с давности как кошка с собакой. Только нынче я легавый, а ты кот шкодливый, мокрохвостый. Не опамятовался еще, как я посмотрю. Нет, и не надейся, меморию я на губернатора отправлю, а он напрямки в Сенат, с мнением своим сопроводительным. А мнение Державина о державных судьях, закон преступивших, тебе не хуже моего ведомо — гнать поганой метлой. Так что держи карман шире — с рук не сойдет. Хватит тебе правосудием торговать!

Заседатель заикнулся было, но комендант осек:

— Закрой рот и вон отсюда! Посмотрел на выходящего приказного и остановил, — Постой, знаешь почему ты на добрые дела не способен? Нет? Потому что у тебя походка крысиная. Ты не ходишь, а крадешься и высматриваешь, кого бы цапнуть из-за угла. Комбаров, проводи его, а то зашибут в темноте и деньги мошенские отымут. Этих хайдуков, указал на сторожильщиков, в тягулевку. С утрева разберемся, что за люди.

Повернулся к распутным девкам:

— Эх, Танька, Танька! Ну что с тобой делать прикажешь? За ремесло твое непотребное должен я тебя тоже в смирительный дом забрать. Когда только за ум возьмешься? Объяснил Жохову:

— Сирота круглая сызмальства и дура такая же. Бог, а может, черт красотой наделил, она ее и испортила. А была бы страхуидлой, кривандырой, глядишь, давно бы бабой трудящей, семейной жила.

Ты у кого сей день живешь-то?

— Да, считай, кажду неделю с новым.

— Да я не про то, дуреха, проживаешь в чьем доме, у кого?

— У Мотри Якуниной, на Ямах, а харчусь здесь, у Ионы.

Полковник вынул луковицу часов, открыл крышку и, перебивая, медную мелодию, удивился:

— Ого! Второй пополуночи! Люди добрые спят давно, а мы еще и не ужинали...

Отведя Иону в угол, подвел к главному:

— Ты, хабал моршанский, кого хочешь хабарь, но токма не губернатора. Он святое, народное дело затеял, а ты и тут обдирку нашел. Завтра, как только судья тебя за мзду выпустит, принесешь Жохову тысчонку и скажешь:

— Жертвую на нужды училища, чтоб все слыхали, понял? И аренду за свою хибару развалюшную утишишь до ста рублей, иначе я тебя по миру в одном харапае пущу, ежели, конечно, из каталажки выпущу. Ты меня знаешь. Я за Державу десяток таких, как ты, не пожалею. В кои веки честного правителя Бог послал, так нет, кругом ему заслоны и препоны выставляют! Вот и решай, что тебе дороже — тыща или Булдак! А теперь иди, попотчуй клопов казенных, эка вон в какие боровы жирные выкормился. И смотри, Жохова не замай. Ноги повыдергаю и скажу, так и было.