Гавриил Державин
 






Против маркиза Пугачёва

Вот вам картинка почти апокалиптическая: недурно вооружённые башкиры и казаки при поддержке крестьян занимают Казань, лихо расправившись с малочисленным гарнизоном. Они сражаются за вольности, за наживу — и за истинного государя императора Петра Третьего. Мужика свойского, бородатого. Ватаги пугачёвцев переворачивают вверх дном дворянские и купеческие дома в Казани. Досталось и скромному дому Державиных. Подданные Петра Третьего погнали Фёклу Андреевну в толпе пленных — каяться перед «государем». Измываться над ними не стали, отпустили по домам. Но дом был разорён, как и деревни Державиных. Вот так прошла пугачёвщина по судьбе поэта. Личное переплелось с государственным. В таких случаях выход один, прописанный в петровском уставе: служить, не щадя живота своего.

...Слухи о появлении в Оренбургской губернии опасного разбойника достигли берегов Невы во время свадебных торжеств великого князя Павла и его невесты Натальи (она же, как водится, Августа Вильгельмина Луиза Гессен-Дармштадтская). Услыхал про Пугача и Державин, который воспевал то бракосочетание в стихах и, возможно, присутствовал на празднике. Орудовали душегубы в местах, хорошо знакомых всем Державиным. К подобным беспорядкам привыкли, гости царевича пересказывали слухи без паники.

Вскоре стало ясно, что оренбургские гарнизоны не способны урезонить разгулявшихся бузотёров, и на балу по случаю Андреева дня императрица приказала генералу Бибикову взять на себя заботы по восстановлению спокойствия в горящей губернии.

Александру Ильичу Бибикову не впервой было усмирять волнения. Ровно за десять лет до Пугачёва забурлил заводской люд в тех же Оренбургской и Казанской губерниях. Предъявляли свои требования властям лихие казаки, нашлись обиженные люди и среди крестьян. Сформировались отряды, пролилась кровь. Бибиков тогда не сплоховал. Причём проявил себя не просто эффективным усмирителем, но и миротворцем. Он воздержался от кровопролития, арестовал лишь сравнительно небольшую группу зачинщиков — и всё затихло.

В 1773-м впереди Бибикова бежала слава о его расторопных действиях в Речи Посполитой — во время войны с конфедератами. Однако после польских удач его обидели — приказали поступить под команду Румянцева. Ему, генерал-аншефу, уготовили второстепенную роль... Правда, отбыть на Дунай Бибикову не привелось: приказ отправиться в Казань и Оренбург прозвучал во время отпуска.

Державин считал его умнейшим генералом (первым после Румянцева) и мечтал служить под его командованием. Вот как Гаврила Романович поведал об ответе Бибикова на предложение направиться против Пугача:

«Бибиков был смел, остр и забавен, пропел ей русскую песнь: "Наш сарафан везде пригожается". Это значило то, что он туда и сюда был безпрестанно в важныя дела употребляем без отличных каких-либо выгод; а напротив того, от Румянцова и графа Чернышева, управляющего военною коллегиею, иногда был и притесняем».

Песню про сарафан стоит процитировать: «Сарафан ли мой, сарафан дорогой, / Везде сарафан пригожается, / А не надо, сарафан под лавкою валяется». Притчевая песня.

Бибиков получил чрезвычайные полномочия: в мятежном крае отныне ему подчинялись все. И военные, и статские, и даже лица духовного звания. В Петербурге Бибиков незамедлительно начал набирать соратников — гвардейских офицеров, на которых мог опереться. Из преображенцев Бибиков привлёк Кологривова. Державин прослышал об этом — и авантюрная идея распалила его. Столько лет он прозябал в столицах — без связей, без денег, без наград. Вот она, возможность отличиться — да ещё и в родных краях. Мятеж охватывал уже не только оренбургские края, но и центр Казанской губернии. Державина никто не познакомил с Бибиковым, никто не замолвил за него слово. Он сам в неурочное время бросился к генералу, прорвался к нему и всё про себя рассказал. Рассказал, что родом из Казани, что горит желанием послужить Отечеству... Бибиков вежливо объяснил горячему офицеру, что вакансий нет. Но Державин не унимался. Ему удалось продлить разговор, показать себя — и генерал уже поглядывал на него с любопытством: по крайней мере, смышлён и остроумен. О чём они беседовали? Возможно, о службе в гвардии, о Польше или о казанских краях... Откланявшись, Державин вернулся в полк в уверенности, что удача снова повернулась к нему спиной. Но вечером в полковом приказе значилось: «подпоручику Державину по высочайшему повелению велено явиться к генералу Бибикову». Значит, штурм удался! Три дня на сборы — эти три дня Державин летал на крыльях, опьянённый мечтами. Офицер секретной комиссии — многообещающая миссия. Если не убьют — наград не избежать. И — прощай, нищета, прощай, безвестность.

Кем был Державин к тому времени? Неудачливым офицером Преображенского полка.

Гвардия при Екатерине практически не участвовала в войнах. Державину не довелось сражаться под командованием Румянцева, Вейсмана или Суворова — ни в Польше, ни на Дунае. Он — преображенец — с восхищением и завистью следил за подвигами фанагорийцев, суздальцев, казаков...

«Нестором» русской армии на долгие годы стал граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский. Так его и называли. Тут, конечно, речь идёт не о русском летописце Несторе, а о древнем ахейском герое, который был старшим и мудрейшим из греческих царей, пришедших под стены Трои. В отличие от Суворова и Державина Румянцев смолоду был баловнем судьбы. В кадетском корпусе он считался гулякой и весельчаком, эдаким прожигателем жизни.

Остался в истории возглас хромого Фрица — Фридриха Великого: «Бойтесь собаки Румянцева, остальные русские генералы не столь опасны». Отчасти так оно и было: в войне с пруссаками Румянцев не уставал удивлять противников и соратников доказательствами своего таланта.

Румянцев умел ладить с царями, не теряя достоинства. Он никогда не был фаворитом Екатерины. Фавориты иногда сражались рядом с ним — как Завадовский и Потёмкин. Первую при Екатерине русско-турецкую войну называли румянцевской — и по праву.

Державин восхищался победами Румянцева и его мудрыми остротами, ещё пребывая в безвестности. Когда скромный чиновник превратился в крылатого «певца Фелицы», входил в силу Потёмкин, но самым почитаемым русским полководцем, несомненно, оставался Румянцев.

Задунайский казался ему фигурой титанической. Непобедимый воин, одолевший самого Фридриха, кромсавший турок в манере Юлия Цезаря или Ганнибала, да ещё и мудрец. Кто сражался под командованием Румянцева — кровью добывал славу, ордена, положение. А в гвардии достичь высот можно было только с помощью связей или денег. Ни того ни другого у Державина не было. И вот — страшные слухи о кровавом восстании. Труба зовёт! Мудрец Бибиков, как и Румянцев, восхищал подпоручика.

В советское время в ходу была романтизация Пугачёва. Его воспринимали если не как сознательного революционера, то как предтечу революции. Борец за права угнетённого крестьянства, угнетённых башкир и яицких казаков, предводитель крестьянской войны, талантливый военачальник-самородок. Но само понятие «крестьянская война» есть натяжка. Это был казачий бунт, вспыхнувший вокруг самозванца, бунт, поддержанный башкирами и некоторыми крестьянами, которые почувствовали вкус к смуте. Ведь за 170 лет до Пугачёва лихие ватаги во главе с самозванцами и авантюристами втянули в драку всю Московскую Русь. От тех «лихих» времён остались песни и предания. Царей в те годы в Москве меняли не раз. Смута — это стихия, превращающая государственный аппарат в уязвимую лёгкую надстройку: дунул — и развалится. Воспоминания о Смутном времени не отпускали во дни пугачёвщины и Державина. В те годы ещё не была написана подробная история бунташного русского XVII века. Да, на Казанскую каждый год вспоминали изгнание поляков, подвиги Пожарского, Минина, Гермогена. Это был государство-образующий миф. Семейные легенды сохранили и ужас перед всеобщим ожесточением, перед разбойничьими временами. Пугачёв казался новым воплощением смуты.

Летом 1774-го 25-тысячная армия Пугачёва вовсю покуражилась на берегах Волги. В те жаркие месяцы бунтовщики казнили около трёх тысяч дворян. Столько и на войнах не погибало.

Многим честолюбцам пугачёвщина подарила шанс отличиться, выйти в люди. Но не только личные амбиции звали молодых дворян на берега Волги и Яика. Империя содрогнулась от игрищ «речёного Емельки». Конечно, бунт не был антимонархическим. Народ шёл не за Пугачёвым, а за подлинным императором Петром Третьим. От Волги до Яика давно бродили слухи, что царь скрылся от столичного коварства среди казаков, вольных людей. Обнажилась самая большая ложь екатерининского правления, его уродливая изнанка. Ведь у царицы не было законных оснований оставаться на троне после того, как её сын и наследник убиенного императора достиг совершеннолетия. Но Екатерина оказалась выдающимся политиком, а такие власть берут сами. И нет для них невозможного, кроме одного — отказа от власти.

В те годы в ходу был классицизм с его преклонением перед Античностью. В Екатерине Алексеевне видели воплощение языческой богини и в то же время — олицетворение православного самодержавия. Противоречие? Ещё какое. Но абсолютный христианин, как и абсолютный язычник, — редкость во все времена. А Пугачёва поддержали угнетённые русские молитвенники — староверы.

Державин, поспешивший на ловлю Пугачёва, отстаивал свои убеждения, спасал Россию от катастрофы. Трудно представить себе более опасное предприятие. Петербург был наслышан о жестоких расправах Пугачёва над дворянами. Вирус бунта быстро распространялся в крестьянской среде. Здоровые мужики становились разбойниками — и вовсе не обязательно при этом примыкали к Пугачёву. У смуты не бывает единого управленческого центра. Территория, охваченная бунтом, могла стать гибельной ловушкой для офицера.

Итак, Державина включили в своего рода спецслужбу — в секретную комиссию, которая предназначалась для разведки и пропаганды. В первый раз в жизни (а вышло, что и в последний) Державину довелось предводительствовать немалыми вооружёнными отрядами. Командирского опыта у него не было, но на войне образование идёт по ускоренной программе, а Державин чувствовал себя именно на войне. Ожесточение пугачёвцев он увидел своими глазами.

Преображенец давно искал живое воплощение чиновничьего идеала. Жизнь щедро поставляла поводы к разочарованию — а он всё тосковал по образцу... И вот — Бибиков. Деловитый, обстоятельный, вроде бы не замешанный во злонравии и казнокрадстве. Быть сотрудником, а если удастся себя проявить — ближайшим советником такого деятеля — вот высокая цель, вот положение, которое позволит проявить себя, вырваться из безвестности.

Бибиков вряд ли успел вполне изучить и оценить Державина, но ему понравилась расторопность преображенца. Совсем недавно, в Польше, под его командованием действовал Суворов. О Суворове при дворе и в армии заговорили, когда он ещё был полковником: суворовские суздальцы на учениях уважать себя заставили. Бибиков присмотрелся к нему и убедился: удивительно энергичный и целеустремлённый командир. Честолюбивый и честный. Все силы отдаёт службе — и достигает успеха, «повелевает счастием», как говаривал сам Суворов. Державина ещё не воспринимали всерьёз, хотя сам он считал, что ухватил птицу счастья за хвост, что он — и никто другой — спасёт империю от «речёного Емельки».

...Давненько он не бывал в родных краях! Казань охватила паника: дворяне бежали из города, спасая пожитки. Город выглядел облезлым, неприбранным — как будто разбойники уже вволю покуражились на его улицах. Только весть о прибытии Бибикова несколько успокоила обывателей — тех, кто не симпатизировал Пугачёву и страшился смуты. Нашлось среди казанцев и немало потенциальных сторонников Пугачёва — тех, кто готов был искать счастья в стихии мятежа. Державин, прибывший в Казань раньше генерала, принялся выявлять настроения и пришёл в ужас. Такое бывает: народ как будто истосковался по гражданской войне, многие рады были броситься в авантюру. Ещё по дороге в Казань Державин прослышал о бунтарских настроениях во Владимирском гренадерском полку. Да, многие солдаты готовы были сложить оружие и даже перейти на сторону «императора Петра Фёдоровича». А полк этот собирались бросить против Пугачёва. Бибикова известие обескуражило. Но рвение нового сотрудника радовало — значит, он в нём не ошибся: этот годится для секретных дел, для разведки. Владимирский полк следовал в Казань отнюдь не суворовскими темпами, останавливаясь в разных уездных и губернских городах. Губернаторам было поручено следить за владимирцами тайно и неусыпно, выявляя крамолу. И, по пути в Казань, сведения Державина подтвердились, люди нижегородского губернатора Ступишина выявили нескольких злоумышленников. Всех подозрительных наказали, на остальных нагнали страху.

Первым делом в Казани Державин явился в родительский дом. Он не мог утешить мать дорогими подарками и щедрой денежной помощью, но случилась долгожданная встреча со слезами счастья. Державин не умел бездействовать, он немедленно принялся собирать впечатления, выявлять настроения — всё это входило в его нынешние обязанности.

Бибиков прибыл в Казань 25 декабря. Не успел он освоиться в новой ставке — Державин уже явился к нему с обстоятельным и тревожным докладом. «Надо действовать!» — этот призыв Державин повторял вновь и вновь. Генерал и сам знал, что промедление смерти подобно, но верные войска ещё не подошли, а из казанского гарнизона сформировать карательные отряды невозможно. Никому нельзя было доверять! Бибиков наделил Державина (и не его одного, разумеется) полномочиями контрразведчика. В этой ситуации лейб-гвардии подпоручик, будучи членом секретной комиссии, стал поважнее иных полковников. Он выявлял, говоря словами Бибикова, «развратителей доброй службы, чуму военной службы».

А через неделю Державин получил настоящее боевое крещение. Бибиков приказал ему направиться в Симбирск, а оттуда — в Самару, занятую бунтовщиками. В Симбирске стояли войска подполковника Гринёва, туда же направлялись из Сызрани части генерал-майора Муффеля. Они должны были соединиться и двинуться на Самару. Это было таинственное поручение: выехав из Казани, подпоручик ещё сам не знал всех тонкостей своей миссии, даже не знал маршрута и готовился к худшему. Бибиков вручил ему два запечатанных конверта, которые следовало вскрыть, проехав 30 вёрст от Казани. Все 30 вёрст Державин проскакал с ощущением, что едет навстречу гибели, а потом прочитал: «Притом поручается вам делать ваши примечания, как на лёгкие обе полевые команды, так и на гусар: в каком состоянии они находятся и во всём ли исправны, и какие недостатки? Каковых имеют офицеров и в каком состоянии строевые лошади?» Во втором ордере — ещё более деликатное поручение: «По известиям, дошедшим сюда, слышно, что жители города Самары, при приближении злодейской сволочи, со звоном и выходили на встречу и по занятии теми злодеями пели благодарный молебен; когда город Самара от командированных войск паки занят и злодеи выгнаны, найтить того города жителей, кто первые были начальники и уговорители народа к выходу на встречу злодеям со крестом и со звоном, и через кого отправлен благодарный молебен. По испытании же тех, буде со страху и не по склонности к злодеянию исполнили, то взяв первых и распрося, представить ко мне обстоятельно на рассмотрение, а если сие от сущего злого намерения и склонности произошло, то как наискорее под крепким караулом скованных отправить ко мне же, а некоторых для страху жестоко на площади наказать плетьми при собрании народа, приговаривая, что они против злодеев должны пребыть в твёрдости, и живота своего, как верные подданные, щадить не долженствуют».

Контрразведка есть контрразведка. Вероятно, кто-то следил и за Державиным — но уж точно не Гринёв и не Муффель. Бибиков, как и любой здравомыслящий человек, понимал, что мятеж страшен народной поддержкой. Поймать Пугачёва, уничтожить шайку — это дело времени. В Польше не таких ловили: Пулавского! Огинского! Страшно, что у смуты, как у Лернейской гидры, вместо отрубленной головы вырастают новые. И здесь не обойтись без тайной спецслужбы, в которой состояли прибывшие с Бибиковым гвардейские офицеры.

В те годы ещё не сложились ни аристократические, ни тем более интеллигентские представления о тайной полиции как о чём-то позорном, недостойном солдата, поэта или просто просвещённого человека. Державин воспринимал задание Бибикова как честную службу — и за страх, и за совесть, и за деньги, и за славу.

Приближаясь к Симбирску, Державин пытался узнать — не попал ли сей город в руки разбойников? За несколько вёрст до Симбирска он встретил крестьян, возвращавшихся с базара. Державин схватил одного из мужиков, посадил рядом с собой в повозку и начал расспрашивать. По словам крестьянина, в Симбирске военные ходят в крестьянском платье и «собирают шубы». Лишь одна деталь убедила Державина, что город не в руках пугачёвцев: мужик заметил у солдат штыки на ружьях. У мятежников не могло быть штыков. Значит, и верные присяге войска опустились до мародёрства. Гаврила Романович ужасался: вся губерния пропитана мятежным духом: иной раз ему не хотели менять лошадей, приходилось угрожать старосте пистолетом.

Симбирск встретил подпоручика суровым морозом и тревогами. Державин должен был убедиться в надёжности подполковника Гринёва: Бибиков сомневался в этом офицере, как и в любом другом. Подполковник не разгадал миссию Державина, он казался ему военным советником и пропагандистом, а не соглядатаем Бибикова. К счастью, Гринёв проявил себя как верный и смышлёный командир. Он стал приятелем Державина.

В Самаре Державин убедился, что местное духовенство и впрямь повело себя недостойным образом, колокольным звоном встретив отряд самозванца. Одни боялись расправы, другие, те, что попроще, по темноте своей, были убеждены, что в город въезжает законный государь. Державин должен был строго наказать самарских батюшек, показать твёрдую руку империи. Но... он посчитал за благо повременить с арестами, о чём и написал Бибикову:

«В таковом случае, ежели их всех забирать под караул, то, лиша церкви служения, не подложить бы в волнующийся народ, обольщенный разными коварствами, сильнейшего огня к зловредному разглашению, что мы, наказывая попов, стесняем веру».

Подпоручик советовал генерал-аншефу сперва подготовить смену самарскому духовенству, а уж потом «цапнуть» виновных. Бибикову понравились столь дальновидные рассуждения: он не был самодуром и поощрял находчивость. Сам генерал-аншеф тем временем споро устранял крамолу в казанском гарнизоне. Солдаты, замеченные в симпатиях к мятежу, попали под подозрение, многие уже были наказаны.

«Сочел должность быть самолично в сражении с бунтовщиками при пригородке Алексеевском», — с явной гордостью писал Державин Бибикову 11 января. Первый (и не последний) настоящий кровавый бой — незабываемый! В сражении Державин приглядывался к офицерам, но не стал придираться к ним в рапорте Бибикову. Напротив, доблесть воинов восхитила поэта:

«Что же принадлежит до гг. офицеров, то они все показали достойную душу храбрых Ея Императорского высочества войск; а особливо 24-й полевой команды г. капитан и кавалер Станкевич своею расторопностию и отважным ободрением солдат преимуществует пред всеми своими собратьями; также и находившийся при артиллерии поручик Жадовский; а особливо последним на горе выстрелом, как сказывают, ранил атамана Арапова, кончил в пользу нашу сражение, обратив в бегство дерзостное мятежническое скопище».

Генерал остался доволен Державиным: и воевать умеет, и мыслит, и на бумаге излагает толково.

Державин и Гринёв предприняли лихой налёт на Красный Яр, где засели взбунтовавшиеся калмыки. Сии мирные буддисты устроили погром в Ставрополе, перебили тамошнюю администрацию, отняли у гарнизонных солдат оружие, даже пушками овладели... Кавалерийской атакой Гринёв уничтожил боевой отряд калмыков, добыл и пушки, и ружья. Теперь нужно было распропагандировать калмыков. Между прочим, казак Пугачёв лучше многих понимал роль пропаганды — не зря его манифесты Пушкин нарёк «удивительным образцом народного красноречия». Самозванец не принялся бы за воззвания шутки ради; он видел, что это работает, что люди уже относятся к нему, как к представителю священной власти. Законная власть должна была ответить достойно, и миссию агитатора, разумеется, взял на себя Державин. Он постарался найти доступную аргументацию, чтобы послание звучало и грозно, и любезно, и толково — в понимании калмыков.

Вот она, державинская агитка, нашпигованная эффектными риторическими вопросами: «Кто вам сказал, что государь Пётр Третий жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся? Но ежели б он и был жив, то пришёл ли б он к казакам требовать себе помощи?.. У него есть отечество, Голштиния, и свойственник, великий государь Прусский, которого вы ужас и силу, бывши против его на войне, довольно знаете. Стыдно вам, калмыкам, слушаться мужичка, беглого с Дона казака Емельяна Пугачёва, и почитать его за царя, который хуже вас всех для того, что он разбойник, а вы всегда были люди честные». В манифесте, кроме доводов, звучали и угрозы: вот придут войска — и всех вас перебьют ни за что ни про что, если не принесёте повинную императрице.

Послание зачитывалось калмыкам от имени генерала Мансурова — старшего по званию из представителей государства, находившихся в окрестностях Красного Яра. Мансуров станет действовать против Емельки до победного конца — как и Державин.

Бибикову манифест пришёлся по душе, он понимал, что борцам с крамолой не хватает пропагандистского задора. Генерал-аншеф вообще проникся уважением к Державину и готов был покровительствовать этому тридцатилетнему подпоручику. Калмыки вроде бы присмирели — значит, вняли доводам. Бибиков решил похвастать успехом перед императрицей — и выслал ей текст обращения, указав и имя сочинителя — «поручик Державин».

Впервые Екатерина прочитала эту фамилию, да ещё и в литературном контексте. Но... она решительно не согласилась с Бибиковым. «Письмо Мансурова к калмыкам такого слога, что оного, конечно, не напечатаю», — раздражённо ответила она Бибикову, не удостоив и упоминания какого-то там Державина. Нет, не слог её огорчил. Слог-то вполне гладкий, по-римски рациональный — в стиле Юлия Цезаря. А вот содержание... Упоминания голштинского отечества, разговоры о родстве с Фридрихом Великим — это не тот костюм, в котором следует являться перед народом. Надобно понимать, что такое фигуры умолчания.

Державин вернулся в Казань, засел за составление списков обывателей, пострадавших от Пугачёва и потворствовавших ему. Бибиков возложил на него и ответственную миссию главного казанского агитатора. Несколько раз Державин выступал перед казанскими дворянами, призывая их браться за оружие и помогать обороне деньгами. Помещики решили выставить по одному ополченцу с каждых двухсот крепостных душ. Так должен был формироваться конный корпус. Узнав об этом порыве, императрица назовёт себя «казанской помещицей» и в ответ выставит по одному рекруту с каждых двухсот душ царских крестьян губернии. В ответ на эту царскую милость Державин организовал восторг подданных и написал речь, которую продекламировал перед портретом государыни. Вот эта весьма высокопарная речь («...за всё сие из глубины сердец наших любомудрой души твоей восписуем благодарение») имела некоторый успех у императрицы: её опубликовали «Санкт-Петербургские ведомости».

Вскоре и Бибиков, и Державин оставили Казань. Первый направился поближе к осаждённому Оренбургу, второй — к Саратову.

Державин той зимой сдружился с майором Соловьёвым. С этим храбрым воякой можно было на ура распить бутылку водки, посоревноваться в остроумии, побаловаться пуншем. Это он во время схватки бесстрашно бросился на шайку пугачёвского атамана Ильи Арапова, чем решил исход сражения, — тогда Державин впервые увидел своими глазами смелую атаку. Походы, оперативные поиски частенько разлучали друзей — и Державин по-дружески посылал майору водку, сахар. Среди запуганных калмыков можно было слегка поправить материальное положение — но только слегка. Державину вырваться из нищеты никак не удавалось.

Саратов в те времена относился к Астраханской губернии — и местному губернатору Кречетникову Державин не пришёлся по душе. Он пресекал поползновения поручика взять под свою команду побольше войска. Державин быстро наживал врагов среди влиятельных администраторов, а ведь ему ещё нужно было заботиться и о собственном кармане.

В краях, охваченных бунтом, можно было по дешёвке купить юных калмыков и башкир обоего пола — их выкупали прямо из семей. Офицеры, отличившиеся в боях с пугачёвцами, и вовсе рассчитывали поживиться «калмычатами» бесплатно. Соловьёв отвечал Державину на просьбы похлопотать насчёт бесплатных крепостных: «Братец сударик, Гаврила Романович. Дружеское ваше письмо я имел честь получить, за кое приношу мою искреннюю благодарность, равно за обсылку меня водкой. Касательно ж до калмычат и башкирчат, так мы ещё их не видали; а если случай допустить, так верьте, что не пропущу вам тем служить». Чем закончилась история — нам неизвестно, но будем надеяться, что Державин не остался без награды. В его небогатом хозяйстве каждый калмычонок был бы на счету..

Бибиков придерживался осторожного плана: в Казани собрать в кулак войска из близлежащих городов, испытать их, избавиться от предателей — и двинуться на Оренбург или туда, где окажутся основные силы Пугачёва. Больше всего генерала пугало своеволие черни... В мятежной атмосфере генералу остро не хватало сабель. Небольшие отряды, малочисленные гарнизоны «никуда носа не смеют показать, сидят по местам, как сурки». Он понял: масштабы смуты несравнимы с событиями десятилетней давности и одними внушениями не обойдёшься, нужно показать силушку, чтобы вернуть не только уважение к короне, но и страх.

Рассадниками крамолы в Саратовском крае считались раскольничьи скиты, которых немало таилось по берегам реки Иргиз. Здесь Пугачёв начинал свою эпопею, здесь его пытались обезвредить два бдительных крестьянина — Трофим Герасимов и Иван Серебряков.

Герасимов в Малыковке (позже из этого посёлка образуется славный уездный город Вольск) указал на Пугачёва властям, бунтовщика арестовали — случилось это в июне 1773-го. Пугачёву удалось бежать из-под стражи, но Герасимов и Серебряков вроде бы доказали верность трону. Последний уже во времена Бибикова явился в Казань, предлагая свои услуги по борьбе со злодеем.

В Малыковке и на Иргизе ожидали наступления пугачёвцев. Серебряков только происхождением был крестьянином, а по роду деятельности — воротила и плут уездного масштаба. Впрочем, значилось в его биографии и вполне почтенное занятие — монастырский слуга. Он получил известность, прилепившись к выгодному дельцу: речь идёт о расселении польских раскольников на Иргизе. Серебряков подавал начальству идеи и, если выпадала возможность, ловчил напропалую. Кроме почтенных раскольников из Речи Посполитой, он устраивал в иргизских краях беглых крепостных, за что и был посажен в тюрьму в Москве, откуда его вызволили предприимчивые друзья. В тюрьме он сошёлся с запорожским казаком Черняем, которого одно время принимали за Пугачёва. Серебряков попал под подозрение — и стремился выслужиться.

Державину Серебряков не нравился. Гаврила Романович его знал давненько, по московским кругам картёжников и пройдох. (Удивительное совпадение, что им довелось встретиться в Казани!) И всё-таки он представил Серебрякова Бибикову: из таких плутов и вербуются ловкие тайные агенты.

Бибиков принял Серебрякова ночью. Иван одну за другой извергал из себя идеи захвата Пугача, который, по его словам, обязательно кинется на Иргиз! Русский авантюрьер предлагал генералу положиться на местного помещика — подпоручика Максимова. Того самого, который вызволил Серебрякова из тюрьмы! Нам известно, что уж этого вертопраха Державин преотлично знал по шулерской молодости и не горел желанием продолжить знакомство. Бибикову подпоручик сразу показался ненадёжным, но идея Серебрякова приглянулась. Давно пора ускорить облаву на самозванца!

Генерал вошёл в азарт, рассмотрел крупицы разума в речах «залётной птицы» и велел Державину ехать с ним в Малыковку, снабдив поручика секретными наставлениями.

В Малыковке Державин принялся вербовать штат тайных осведомителей — подлазчиков, лазутчиков из крестьянского сословия. Разумеется, платных. Не забывал он и распространять ложные сведения о целях своего пребывания здесь. Даже лазутчикам сообщалось, что Державин прибыл в Малыковку для встречи войск, идущих из Астрахани, и вот-вот покинет её. На самом деле Державин лишь ненадолго выезжал в Саратов, после чего принялся собирать в Малыковке боеспособный отряд, поскольку пугачёвцы уже орудовали поблизости. Не только дворяне и военные были готовы к сопротивлению. Серебряков и Герасимов, по приказу Державина, сколотили какое-никакое крестьянское ополчение.

А кратковременное пребывание в Саратове станет причиной новых служебных невзгод Державина, но об этом разговор впереди.

Державин не знал, что генерал Бибиков уже страдал от неизлечимой болезни. Он умирал без лекарей, но и во дни болезни не уклонялся от исполнения долга. Из-под Оренбурга пришла воодушевляющая весть: князь Пётр Михайлович Голицын, генерал-майор, давний соратник Бибикова, разбил мятежников при крепости Татищевой. Впервые пугачёвцам нанесли чувствительное поражение.

Тут же, почти одновременно, Державин получает два известия: первое — о производстве в поручики. В то же самое время подполковником Преображенского полка стал возвысившийся Потёмкин (в полковниках, понятное дело, ходила сама императрица). Отныне и на долгие годы именно он станет вершителем судьбы Державина. Но второе известие повергло Державина в долгую скорбь: умер Александр Ильич Бибиков. Он один мог стать благодетелем Державина после окончательной победы над самозванцем. Никто, кроме генерал-аншефа, не ведал о заслугах расторопного преображенца в тайных делах... Державин даже во дни сражений находил время, чтобы написать строку-другую в честь генерала Бибикова. И вот его не стало, рассеялись и надежды на достойное вознаграждение. Державин предвидел: придётся доказывать новому начальнику свою расторопность, выслуживаться без гарантии успеха. Сидеть сложа руки Державин не собирался.

Узнав, что Пугачёв движется к Яику, Державин решил предпринять поход на Яицкий городок. Он мечтал захватить Пугачёва самолично и торопился чрезвычайно, дабы опередить другие отряды. В распоряжении Державина было 200 гарнизонных солдат, два орудия и 150 крестьян-ополченцев. Он пытался привлечь к походу казачьи эскадроны, но на полпути поход пришлось прервать: пришло известие, что Яицкий городок успели занять войска генерала Мансурова. Опоздание! Впрочем, Пугачёва не захватили, игра продолжалась. У Державина к тому времени появился недурственный девиз «Бдителен и смел!». Эти слова, записанные на подорожной с печатью Бибикова, Гаврила Романович осмыслил по дороге из Казани в будущий Вольск.

Он усмирял бунт в окрестностях Малыковки — и, поддавливая на помещиков, набирал воинство из условно «верных» крестьян, коих насчитывалось уже более тысячи. «Ежели они, совокупя своё усердие и должную истинной своей самодержице ревность и верность, вора и бунтовщика, называемого покойным императором Петром Третьим, Емельку Пугачёва, каким-либо своим проворством поймают живого, то обещаюсь чрез сие, словом всемилостивейшей нашей императрицы, в награждение их сей важной заслуги, всё село Малыковку, как оно прежде было, выстроить и другие дать награждения. Иргизским жителям чрез сие объявляется ж, как они имеют охоту быть казаками, то конечно, будут, ежели только вышеописанное исполнят дело и поймают бунтовщика Пугачёва».

Можно ли было доверять малыковским крестьянам? Несколько раз Державин отъезжал в Саратов — и дважды в эти дни крестьяне поджигали его малыковскую штаб-квартиру. Князю Ф.Ф. Щербатову, заменившему Бибикова, Державин писал прямо: «Если в страну сию пойдёт злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться».

К тому же слухи о мобилизационных успехах Пугачёва ходили самые гиперболические — и Державин прибегал к политике устрашения. К политике карательной, о которой сохранилось немало свидетельств:

«Державин, приближаясь к одному селу близ Малыковки с двумя казаками, узнал, что множество народу собралось и намерены идти к Пугачёву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина (впоследствии богача) изъяснения, зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с государем Петром Фёдоровичем, — и начали было наступать на Державина. Он велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересёк. Сборище разбежалось. Державин уверил их, что за ним идут три полка. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства». Это из «Истории Пугачёва» — событийного полотна, восстановленного Пушкиным. В пушкинской этической системе такое считалось недопустимым — даже в ответ на зверства мятежников. А Державин брал с крестьян подписку, по которой в случае перехода на сторону Пугачёва и потворства бунтовщикам они обрекали себя на смертную казнь! Всё это Державин осуществлял без тени куртуазного сладострастия. Служба! Времечко военное! Война междоусобная, гражданская, братоубийственная — это бесславное дело, но, если уж она разгорелась, завершать её следует только победно...

Многим знаком этот отрывок, потому что к Пушкину мы относимся с пиететом. «Повесить из поэтического любопытства» — кажется, что может быть циничнее? Как тут не вспомнить другой пушкинский текст — «Моцарт и Сальери», спор о гении и злодействе. Был ли убийцей Микеланджело «или это бредни тупой завистливой толпы»? Первым заговорил о казнях «из любопытства» Иван Иванович Дмитриев — поэт, один из первых сентименталистов, добрый приятель Державина, даже душевный друг. Как и Державин, он не чурался чиновничьей карьеры, как и Державин, дослужился до кресла министра юстиции.

Поэзия, честь, ум
Его были душою...
Юстиция, блеск, шум
Двора — судьбы игрою. —

напишет Державин о Дмитриеве. А, может быть, отчасти — о себе самом.

Что же, Иван Иванович не упустил случая бросить тень на плетень? Или просто блеснул остроумием? И Пушкину, и Дмитриеву легко было корить Державина за жестокость. Но для Державина борьба с пугачёвщиной не была литературным приключением. Он превращался в карателя, когда считал это тактически необходимой мерой. Но осознавал (в отличие от многих соратников!), что одним страхом народ не утихомирить! Полгода в эпицентре гражданской войны стоили десятилетия: события и впечатления быстро наслаивались и смешивались, но Державин пришёл к трезвому выводу: «...надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей... Сколько я мог приметить, это лихоимство производит в жителях наиболее ропота, потому, что всякий, кто имеет с ним малейшее дело, грабит их. Это делает легковерную и неразумную чернь недовольною и, если смею говорить откровенно, это всего более поддерживает язву, которая теперь свирепствует в нашем отечестве». Об этом Державин не шептался, это — из письма казанскому губернатору Якову Ларионовичу фон Бранту.

Державин понял: нельзя относиться к пугачёвщине как к «беспорядкам» и только. Помещики и администраторы сами превращаются в грабителей. Казаки и крестьяне обижены, они тоскуют по справедливости, тут — социальная язва, а не только помрачение умов. Потому так трудно искоренять крамолу.

Поручик вдоль и поперёк изучил управленцев Малыковки, Саратова — мелких столоначальников, от которых зависела судьба сотен, а то и тысяч крестьян. Слова доброго сии государевы люди не стоили: «большая половина — пьяницы, плуты, грабители и ворам потатчики». Лиходеи, да и только. Именно тогда замыслил Державин свою дерзновенную сатиру — оду «На знатность», которая со временем перерастёт в «Вельможу».

История иронична. Каждого, кто, посверкивая белоснежными манжетами, отшатывался от кровопролития, она проводила по кругу и заставляла пропеть оду сапогу и кнуту. Станет и Пушкин певцом карательной польской кампании. Конечно, это разные вещи: Пушкин лишь приветствовал польскую операцию звуками лиры и трубы, а Державин самолично карал и миловал, допрашивал с пристрастием, приказывал высечь и вешал... Но Пушкин не где-нибудь, а в заочной дискуссии с Державиным сказал: «Слова поэта суть дела его».

События той гражданской войны любого убедили бы, что без карательных мер с крамолой не совладать — но карать нужно не только непокорных крестьян, но и злонравных дворян...

Между тем Пугачёв, вроде бы отступавший, праздновал одну победу за другой. Именно в июле он ворвался в Казань, где от мятежников пострадала мать поручика Державина. Никто в те дни не ведал, что это последний выплеск бунта. Готовились к худшему. Державин порой впадал в отчаяние. С сотней казаков он метался по городкам и сёлам, спасая казну и порох, призывая крестьян сопротивляться злодею. Сколько сил потрачено — а Пугачёв, кажется, стал только сильнее. Державин связывал обострение ситуации со смертью Бибикова. Тогда родились строки, которые не хотелось зарифмовывать:

Пустыни вретищем покрылись,
Весна уныла на цветах;
Казань вострепетала в сердце;
Потух горящий воев дух;
Спешат писать увещеванья:
«Мужайтесь, бодрствуйте!» вещают,
Но тщетно!.. Нет уже тебя!
Расстроилось побед начало;
Сильнее разлилася язва;
Скрепился в злобе лютый тигр.

Тигр уже рычал поблизости, оскаливаясь на поручика.

Поездка в Петровск едва не закончилась плачевно: Пугачёв явился туда прежде Державина — и началась опасная игра в казаки-разбойники. Казачья сотня, сопровождавшая Державина, перешла на сторону «амператора». Кибитку с оружием бунтовщики захватили, Державину пришлось спасаться вскачь. Несколько вёрст с гиканьем гнались за ним мятежные казаки. «Пугачёв сам с некоторыми его доброконными вслед за ними скакал; но порознь к ним, имеющим в руках пистолеты, приблизиться не осмеливались. Итак, их и Державина злодею поймать не удалось, хотя он чрез несколько вёрст был у них в виду. И как наступила ночь и они на станции переменили лошадей, то и отретировались благополучно», — вспоминал спасшийся чудом поручик.

Самозванец обещал за голову Державина десять тысяч рублей. Этими сребрениками соблазнился слуга Державина, захваченный под Петровском, — польский гусар, которого Гаврила Романович нанял в Казани. Державин вёл агитацию среди немецких колонистов, которых с недавних пор немало прибыло в Заволжье. Русское сельцо Волково немцы переименовали в Шафгаузен; там верховодил окружной комиссар Иоганн Вильгельми — обходительный и добродушный масон. Они сдружились, и Державин называл его Иваном Давыдовичем. В первый раз он задержался в Шафгаузене на два дня. А под Шафгаузеном уже орудовал пугачёвский полковник, включившийся в охоту на Державина. Мятежники склонили на свою сторону нескольких немцев — первостатейных авантюристов. Егерь комиссара Вильгельми, на счастье, предупредил Державина об опасности. Бежать! Только куда? Надёжных путей нет, кругом измена, кругом засады. Девяносто вёрст одним духом проскакал Державин. На пути его не раз встречались караульные с «духом буйства», готовые схватить поручика и увезти в «скопище разбойников». Только под дулом пистолета они отступали. Державин не медлил с ответным ходом. Крепостной одной местной барыни по фамилии Былинкин вызвался (разумеется, небескорыстно) убить Пугачёва — и Державин с наставлениями направил его в «скопище».

Мятежники за это время покуражились и в Казани, и в Малыковке, и в Саратове — везде, где служил в последние месяцы Державин. Закрепиться в этих пунктах они не могли, Пугачёву приходилось уклоняться от сражений с войсками расторопного премьер-майора Ивана Ивановича Михельсона, но погромы наводили ужас на дворян, а хозяйственная жизнь местных помещиков (в том числе и Державиных) окончательно расстроилась... Приходилось надеяться только на царскую помощь — когда-нибудь, в неопределённом будущем, когда утихнут грабежи.

Неприятности продолжались. Державин послал в Сызрань к Мансурову Серебрякова — с требованием подкрепления. Старый пройдоха прихватил с собой сына и двинулся в путь. Но до Мансурова не доехал: попал в руки разбойников, беглых солдат, которые ограбили и убили и его, и сына. Кто знает, может быть, они напали на Серебряковых не только ради поживы, но и по идейным причинам? Проворный, неугомонный Серебряков многим успел насолить, а для сторонников «Петра Третьего» стал первым врагом. Державин лишился энергичного помощника, короля иргизских лазутчиков.

Пришла беда — отворяй ворота. С малыковским казначеем Тишиным Державин нередко спорил, они не всегда ладили: тот не желал подчиняться беспрекословно какому-то поручику, препятствовал пополнению боевого отряда. Но, отступая из Шафгаузена, Державин приказывал ему на время удалиться из Малыковки. Пугачёвцы наступали, и следовало спасать голову и казну. Тишин эвакуировался ненадолго — на близлежащий речной островок, вместе с семьёй. Никакого наступления пугачёвцев не последовало, и, проклиная раскомандовавшегося преображенца, Тишины решили вернуться в Малыковку. А село уже было охвачено хмелем бунта! Большой пожар, как это часто случается, возник из-за копеечной свечки. Всего лишь несколько пугачёвцев тихомолком явились в Малыковку на гулянье — а встретили их как героев. Те, кто несколько дней назад кланялся до земли Державину и Тишину, превратились в дружинников «государя Петра Третьего». Супругов Тишиных схватили сразу — не успели они выйти из лодки. Казначея жестоко избили, казначейшу изнасиловали возле церковных врат. Потом принялись за детишек — с уханьем разбивали им головы. Наконец Тишиных повесили, а для верности ещё и расстреляли. Пугачёвцы покуражились, малость подкрепились — и ускакали прочь, а малыковцам — в том числе и пособникам разбойников — досталось тяжкое похмелье.

Когда Державин приблизился к Малыковке, страсти почти улеглись. Вернулись гарнизонные артиллеристы, похоронили погибших. Выявили виновников бесчинства — местных мужиков, сотрясавших топорами за Петра Третьего. Разъярённый Державин, появившись в селе, немедленно приговорил их к смерти. И — принялся восстанавливать порядок железной рукой.

Годы спустя Державин поведал обо всём без утайки и без смущения: «Чтоб больше устрашить колеблющуюся чернь и привесть в повиновение, приказал на другой день в назначенном часу всем обывателям, мужескому и женскому полу, выходить на лежащую близ самого села Соколову гору; священнослужителям от всех церквей, которых было семь, облачиться в ризы; на злодеев, приговорённых к смерти, надеть саваны. Заряженную пушку картечами и фузелёров 20 человек при унтер-офицере поставил задом к крутому берегу Волги, на который взойти было трудно. Гусарам приказал с обнажёнными саблями разъезжать около селения и не пускать никого из онаго с приказанием, кто будет бежать, тех не щадя рубить. Учредя таким образом, повёл с зажжёнными свечами и с колокольным звоном чрез всё село преступников на место казни. Сие так сбежавшийся народ со всего села и из окружных деревень устрашило, что хотя было их несколько тысяч, но такая была тишина, что не смел никто рта разинуть. Сим воспользуясь, сказанных главнейших злодеев, прочтя приговор, приказал повесить, а 200 человек бывших на иргизском карауле, которые его хотели поймав отвести к Пугачёву, пересечь плетьми. Сие всё совершали, и самую должность палачей, не иные кто, как те же поселяне, которые были обвиняемы в измене. Державин только расхаживал между ними и причитывал, чтоб они впредь верны были Государыне, которой присягали. Народ весь, ставши на колени, кричал: "виноваты" и "рады служить верою и правдою"». Вот такая мистерия, наскоро сочинённая и отрежиссированная одним махом, в приступе ярости. В тот день высекли не меньше двухсот крестьян — добрую половину мужского населения Малыковки. «Народ пьянел, терял обыкновенное русское свойство — здравый смысл», — писала графиня Блудова. Державин всё это видал своими глазами.

Не удержусь от банального комментария: перечитывая стихи Державина, будем помнить, в каких схватках огрубела его душа и закатился ум. Стихи и в те дни возникали в его душе, но некогда было писать: каждый день — допросы, подготовка к новым сражениям. Гражданская война в Поволжье — это вам не шарканье по дворцовым паркетам. Тут приходилось даже родню подозрительных крестьян превращать в заложников.

В Малыковку Державин со своим отрядом на редкость своевременно нагрянул транзитом, путь его лежал в киргизские степи. Неутомимого поручика встревожили метания колонистов — «рассудительных европейцев», кое-кто из которых примкнул к повстанцам. В то же время киргиз-кайсацкие (по преимуществу) кочующие отряды изрядно пограбили мирных немцев, угнали скот, взяли пленных.

Державин воспринял ситуацию как новый шанс отличиться — и без колебаний решился на крупнейшую в своей биографии военную операцию — поиск в киргизскую степь. Ему удалось сформировать небольшой, но боеспособный отряд: 25 гусар, несколько казаков да 300 русских крестьян и немцев-колонистов. С гусарским авангардом Державин двинулся в поход 21 августа — и грозой промчался по деревням. Ещё до малыковских экзекуций среди новых повешенных оказался один из убийц Серебрякова. В Малыковке Державин получил многочисленное подкрепление — около семисот ратников и снарядил обозы.

Следовало отрезать воинственных кочевников от основных сил Пугачёва — соединившись, они бы стали настолько грозной силой, что отрядам, вроде державинского, пришлось бы совсем туго.

Не тогда ли впервые зазвучала в воображении Державина победная строка — «Богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды...»? Правда, обстановка складывалась не триумфальная — легче было самому оказаться повешенным, чем захватить Емельку.

Воинство Державина двигалось к Узени — а Вильгельми пытался настичь приятеля письмом, в котором рассказывал о новых набегах киргизов на немецкие колонии. Даже патера они захватили в плен.

Главная боевая сила Державина — 25 гусар. Он разделил их на два отряда и атаковал киргизскую тысячу в верховьях Малого Карамана. Короткая схватка — и киргизы бросились прочь на своих лёгких лошадках, оставив Державину награбленное. 48 кочевников пришлось похоронить, шестерых взяли в плен. Главный успех — освобождение «киргизских пленников»: их было около тысячи! 811 колонистов из Европы, 20 малороссов и трое русаков. Как трусоватым (судя по сражению) киргизам удалось добиться покорности от столь многочисленной толпы — загадка.

Державин вернул колонистам имущество, скот — перепуганные немцы увидели твёрдую руку государства Российского и стали заметно лояльнее. Для защиты от новых набегов поручик учредил в колониях посты и разъезды из добровольцев. Не без хвастовства Державин рапортовал Голицыну о виктории и просил наградить храбрецов: поляка Гоголя, поручика Зубрицкого и вестника победы, крестьянина Герасимова, которому Державин просил даровать звание мещанина — дабы пробудить рвение в других волжанах низкого сословия... Между строк значилось: в первую голову необходимо наградить поручика Державина, умеющего действовать быстро и решительно.

Голицын ответил письмом, полным комплиментов, и обещал похлопотать о Державине и его соратниках перед Паниным. Но граф Панин уже заочно, по донесениям астраханского губернатора Кречетникова, составил о поручике нелестное мнение: шумный и нахальный искатель чинов. Пётр Никитич Кречетников слыл приятелем Панина, граф ему доверял... К тому же на боевом мундире поручика Державина зияло пятно: Пугачёв с погромом взял Саратов, Державин, как и другие борцы с мятежом, не сумел этому воспрепятствовать. А при Саратове к пугачёвцам присоединились не только казаки, но и некоторые солдаты и даже офицеры... Державин, саратовский комендант Бошняк и другие офицеры маневрировали, каждый старался переложить ответственность на ближнего — а Панин негодовал. В ордере Голицына, наряду с благодарностями за победу над киргизами, значилось: «Вследствие его же сиятельства повеления изволите прислать ко мне к доставлению ему рапорт, в котором объясните обстоятельство, каким образом не случились вы быть при защите своего поста в городе Саратове». Панин требовал объяснений! В этих словах — зерно будущих неприятностей Державина. С Бошняком Державин крепко поссорился, когда они обсуждали оборону Саратова. А комендант был доверенным лицом словоохотливого и хитроумного астраханского губернатора Кречетникова... Державин умел наживать врагов!

Тем временем в краях, охваченных бунтом, установилось двоевластие: правили Пётр и Павел. Пётр Панин и Павел Потёмкин. Генерал-майор Павел Сергеевич Потёмкин — вояка, показавший храбрость в сражениях с турками, Панину не подчинялся! Сей генерал-майор приходился троюродным братом блистательному князю Тавриды и считался противником панинской партии. По-видимому, императрица считала, что конкуренция генералов послужит к скорейшей поимке злодея. Но Державин, тосковавший по славным временам Бибикова, от двоевластия только страдал. Потёмкин вроде бы покровительствовал Державину, но сбрасывать со счетов могущественного Панина было затруднительно. Что же касается «маркиза Пугачёва», то для него началась чёрная полоса.

Весной 1774-го самозванец и не думал складывать оружие: у него выработалась собственная эффективная тактика мобилизации новых сил. Волей, обещаниями привилегий он привлекал и казаков, и представителей приволжских национальностей, и беднейших крепостных. В Казани Пугачёву не удаётся штурм Кремля, но в родном городе Державина — а это был крупнейший форпост империи на Волге — его войска покуражились вволю. Под Казанью полковник Михельсон разбивает войско Пугачёва, но самозваный император переправляется на правый берег Волги и расширяет ареал мятежа, хозяйничая в обширных районах. В июле самозванцу донесли, что широкие полномочия по борьбе с ним получает генерал-аншеф граф П.И. Панин, а ведь под его началом хорунжий Емельян Пугачёв служил при осаде Бендер.

В Петербурге уже нельзя было скрыть признаки паники. Пугачёва демонизировали, считали непобедимым, неуязвимым. После Кючук-Кайнарджийского мира Петербург получил возможность переправить в Поволжье проверенные в боях войска и, самое главное, решительного и авторитетного в войсках генерала. Выбор пал на Суворова.

Скажем словами Пушкина: «Между тем новое, важное лицо является на сцене действия: Суворов прибыл в Царицын... Он принял начальство над Михельсоновым отрядом, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачёва, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания 50 пар волов и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды и где днём должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звёздам...»

Державин и Суворов — соседи по петербургскому памятнику Екатерине Великой. Но на скользких паркетах золотого века дворянства каждый из них чувствовал себя по-разному. Суворовский гений стремился к подлинной внутренней свободе; усердный постник и признанный чудак и оригинал отнюдь не был характерным человеком своей эпохи, как не был бы он характерным ни для одной другой эпохи, если бы в истории существовало сослагательное наклонение. В 1790-е годы Державин почувствовал силу суворовской чудаковатости, суворовской ортодоксальной непоколебимости, но сам был человеком иного склада и свою свободу видел не в конфликте с «гибнущим сим веком». Да, и Державин — с суворовской насмешливой правотой — умел «истину царям с улыбкой говорить...», и Державин прослыл неуживчивым вельможей за вечные споры с сильными мира сего, споры, доходившие до высших судебных инстанций. Честность Державина вошла в легенду.

И всё-таки Державин — поэт, чья жизнь была полным-полна мытарств, — сумел приспособиться к неписаным законам придворной жизни куда лучше Суворова, в бессонных переходах и вечной погружённости в мир военного искусства, литературы и религии утратившего возможность понимать общепринятое.

Державин, конечно, уже слыхал о Суворове, хотя они никогда не встречались. О чудаковатом сыне оборотистого генерала Василия Суворова заговорили в армии, когда он был ещё полковником. Суздальский полк Суворова отличался на всех учениях. В армейских кругах с тех самых пор ходили анекдоты о чудачествах полковника — один из них запишет Егор Фукс: «В Новой Ладоге делал он с своим Астраханским полком разные маневры, повторяя беспрестанно: "Солдат и в мирное время на войне. Предпочитаю греков римлянам. У первых были военные училища, беспрестанно и в мире занимались они воинским учением. Римляне беспечно отдавали судьбу армии своим консулам и не умели пользоваться славою". Весьма желал он показать полку своему штурм. На пути встречает монастырь. В пылу воображения тотчас готов у него план к приступу. По повелению его, полк бросается по всем правилам штурма, и победа оканчивается взятием монастыря. Екатерина пожелала увидеть чудака. И сие первое свидание, как он сам говорил, проложило ему путь ко славе».

В Польше Суворов, ставший уже генералом, громил отряды конфедератов под Люблином, при Столовичах и Бресте. Его отличал Бибиков. Но та война пребывала в тени побед Румянцева на Дунае. И вся Россия заговорила о Суворове, когда его перевели в армию Румянцева и воевать пришлось не против поляков, а против турок.

Гроза польских конфедератов, победитель турок при Туртукае, Суворов уже прогремел на всю Россию с окрестностями, и враги слагали про него почтительные были и небылицы. Птицу славы он приручил только к сорока годам — поздновато по меркам того времени. Опытный, предусмотрительный генерал, уже создавший собственную «науку побеждать», — в Поволжье сразу всё расставил по местам.

Он опережал всех, его быстрота ошеломляла и противника, и коллег. Предусмотрительность, точность, умение быстро сориентироваться в незнакомой среде — вот качества, которые проявил Суворов в пугачёвском деле. В первые дни пребывания в бунтующих краях он получил сотни противоречивых сведений о последних сражениях с пугачёвцами. И сразу отметил расторопность поручика Державина. 9 сентября, остановившись для краткого отдыха, Александр Васильевич написал рапорт Панину, в котором дважды упомянул своего будущего поэта: «Господин поручик лейб-гвардии Державин при реке Карамане киргизцев разбил». И — далее: «Сам же господин Державин уставясь отрядил 120 человек преследовать видимых людей на Карамане до Иргиза».

Суворов почувствовал в поручике родственную душу: гвардеец, задержавшийся в нижних чинах, судя по всему, остроумный и способный к быстрым, дерзким действиям. 10 сентября с берегов речушки Таргуна Суворов обращался уже лично к Державину — в весьма уважительных тонах: «О усердии к службе Ея Императорского величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии Киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачёва от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я ныне при деташаменте графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне, до вершин его вёрст с 60-ть, оттуда до 1 Узеня верст с 40. Деташамент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновки его сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку. Александр Суворов».

Знаменательный документ!

Державин со своим отрядом тоже продвигался к Узени в поисках Пугачёва: лазутчики дали знать, что после поражения при Красном Яре самозванец скрылся в этом районе. Крестьянам из своего отряда Державин раздал по пять рублей и послал их врассыпную искать «злодея». Посланцы Державина увидели кострище, вокруг которого сидели сообщники Пугачёва, предавшие своего императора. Державин опоздал: самозванца уже передали Симонову, коменданту Яицкого городка. И всё-таки посланцы Державина явились к поручику с пленником — то был пугачёвский полковник Мельников. Гаврила Романович допросил его и под надёжной охраной направил к князю Голицыну. То был далёкий путь — более 100 вёрст. Князь припишет поимку Мельникова своим личным стараниям.

Пробираясь по берегам Узени, Суворов узнал от пустынников в скитах, что Пугачёв был связан собственными сообщниками и что они повезли его к Яицкому городку. Суворов поспешил туда же. Ночью он сбился с дороги и пошёл на огни, разложенные всё теми же киргизами — бесприютными налётчиками. Завязался бой, Суворов потерял нескольких человек, включая адъютанта, — но кочевники, конечно, не смогли преградить ему путь. Комендант Симонов передал Суворову самозванца. Не смыкая глаз, генерал доставил его в Симбирск Панину.

Офицеры и их курьеры устроили соревнование: кто первым сообщит о пленении Пугачёва Панину? А кто — Потёмкину? И, наконец, императрице... Державин не сплоховал: именно его курьер доставил победное известие Павлу Потёмкину, а тот написал Екатерине в Петербург:

«Сейчас получил я от поручика гвардии Державина, находящегося для защищения колоний от набегов киргиз-кайсаков, наиприятнейшее известие, что изверга и злодея Пугачёва на Узенях поймали и, связав, под стражею повезли в Яицкой городок». Из этого письма Екатерина и узнала о пленении самозванца — и Державин гордился, что это было его сообщение. Но Панин имел право возмутиться: его обошли, презрев субординацию. Гнев его мог обрушиться на Павла Потёмкина, но с ним опасно ссориться. Кто первым снабдил сведениями Потёмкина? Державин. Панин не скрывал враждебного отношения к поручику и в донесениях императрице...

Потёмкин, впрочем, надеялся, что и самого Пугачёва доставят к нему, а не к Панину. Он почему-то считал, что поручик Державин способен это устроить — в обход Суворова, который уже вёз самозванца в Симбирск. Когда Державин оказался бессилен в этом щекотливом деле — Потёмкин несколько охладел к своему ретивому порученцу.

Злодей пойман, но не побеждена крамола. Державин не торопился списывать в архив созданную им сеть лазутчиков. И Суворов после краткого отпуска (он недавно женился, нужно было хотя бы ненадолго воссоединиться с супругой) вернулся на берега Волги, Камы и Яика, вскоре переименованного в Урал. Продолжалась его миссия по искоренению мятежа. Суворов энергично добивал «остатки пугачёвских шаек» и боролся с башкирской смутой.

Пройдёт больше десяти лет — и Суворов так объяснит причины фантастических успехов Пугачёва: «Большая часть наших начальников отдыхала на красносплетённых реляциях». Про Державина такого не скажешь: ему не хватало полномочий, не хватало командирского опыта, но он не сидел сложа руки.

Награду он заслужил. Но всесильный Панин барственно говаривал, что готов повесить Державина рядом с Пугачёвым. За саратовский конфуз, за самоуправство, за упрямство, которое бросалось в глаза даже в реляциях.

Императрице Панин писал о подвигах Бошняка и ошибках Державина... Екатерина отвечала:

«Если доподлинно комендант Саратовский поступал так, как в сказке капитана Сапожникова показано, то он достоин, чтоб верность его не осталась без награждения, что поручаю вам наиприлежнейше рассмотреть и в ясность привести, а потом представить ко мне. Доходили до меня гвардии поручика Державина о сем коменданте письма, кои не в его пользу были; а как сей Державин сам из города отлучился будто за сысканием секурса, а вы об нём нигде не упоминаете, то уже его показание несколько подвержено сомнению, которое прошу, когда случай будет, объяснить наведанием об обращениях сего гвардии поручика Державина и соответствовала ли его храбрость и искусство его словам, а прислан он был туда от покойного генерала Бибикова». Вот так императрица впервые упомянула того, который станет её певцом, «певцом Фелицы».

Можно предположить, что до Екатерины доходили и рапорты Державина, и добрые слова о нём. «Я уже о расторопности и усердии вашем представлял Высочайшему двору», — обмолвился как-то Павел Потёмкин в письме Державину.

Державин не собирался отвечать головой за падение Саратова, о чём и попытался доложить Панину: «В Саратове был я для объявления награждения за поимку злодея и проповеди о неприлеплении к нему, для чего и собраны были от меня подписки под смертною казнью. Отлучился я от него, что услышал наклонения к бунту в другом месте, для меня важнейшем». Державин тогда отбыл в Сызрань. Никто не приказывал ему оборонять Саратов! Его, конечно, было в чём упрекнуть: ведь и его пропагандистская миссия в Саратове провалилась и, несмотря на подписки, люди переходили к «злодею». Но разве «проповеди» других офицеров оказались более действенными?

И тут Державин решился во что бы то ни стало поговорить, с Паниным начистоту, с глазу на глаз. Он прискакал в Симбирск. Первым его симбирским собеседником стал Голицын, который дружески посоветовал Державину избегать встреч с Паниным, а лучше направиться прямиком в Казань — искать покровительства у Павла Потёмкина. К Голицыну стоило прислушаться: князь полюбил поручика. Но Державин проявил упрямство — и, дождавшись возвращения Панина с охоты, явился в резиденцию графа. Приняли его неласково. Первый разговор, в присутствии Михельсона, Панин начал с вопроса: «Видел ли ты Пугачёва?» Державин вспомнил погоню под Петровском, гикающих казаков — и ответил: «Видел, на коне». Тогда, по приказу Панина, в зал ввели самозванца — скованного, в старом тулупе. Державин вспоминал: «Чрез несколько минут представлен самозванец в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе. Лишь пришёл, то и встал пред графом на колени. Лицом он был кругловат, волосы и борода окомелком, чёрные, склоченные; росту средняго, глаза большие, чёрные на соловом глазуре, как на бельмах. Отроду 35 или 40 лет».

Ликующий Панин и коленопреклонённый Пугачёв сообразили короткий диалог специально для Державина: «Здоров ли ты, Емелька?» — «Ночей не сплю, всё плачу, батюшка». — «Надейся на милосердие государыни».

Вот он, самозванец, которого не сумел пленить Державин! Мемуарные записки диктовал действительный тайный советник Державин, ставший опытным из опытных, — и он углядит в манёврах их сиятельства ловкий укол:

«Сие было сделано для того, сколько по обстоятельствам догадаться можно было, что граф весьма превозносился тем, что самозванец у него в руках, и, велев его представить, хотел как бы тем укорить Державина, что он со всеми своими усилиями и ревностию не поймал сего злодея».

Пугачёва увели — и Панин (царь царём!) в окружении офицеров степенно отправился ужинать. Державина никто не приглашал, но он и без приглашений занял место возле главнокомандующего. Взыграла гордость гвардейского офицера, который сиживал за одним обеденным столом с самой императрицей. Панин покосился на упрямца — и ужинать не стал, демонстративно удалился в кабинет.

На следующее утро, перед рассветом упрямый поручик занял место в передней главнокомандующего. Несколько часов он ждал — и, наконец, Панин явился, в колпаке и халате. Он шествовал, никого не замечая, но Державин чуть ли не за рукав его схватил: «Я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер, беру смелость объясниться». На этот раз Панину приглянулось офицерское нахальство, он провёл Державина в кабинет — и уже на ходу упрекнул его за неуважение к саратовскому коменданту. Державин отвечал пылко и прямодушно, даже дерзко:

«Кто бы стал вас обвинять, что вы, быв в отставке на покое, из особливой любви к отечеству и приверженности к службе государыни, приняли на себя в столь опасное время предводить войсками? Так и я, когда всё погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города».

Панина, конечно, не убедила такая аргументация, но он увидел перед собой дворянина, знающего себе цену, честного, ершистого. Таких людей он ценил! И барственный генерал впал в сентиментальное настроение. «Садись, мой друг, я твой покровитель!» — неожиданно воскликнул граф. Державин даже заметил слёзы в его глазах — в мемуарах, как известно, начальники умилённо плачут гораздо чаще, чем в жизни. Разговор продолжился в присутствии Голицына, Михельсона и других тиунов Панина. Державин не был простаком, своей весёлостью он тут же показал им, что гроза миновала, что он в чести у Панина. За обедом граф постоянно обращался именно к Державину — и поручик ещё раз убедился, что перед ним — талантливый, но хвастливый и болезненно тщеславный политик. Графу понравилось беседовать с Державиным — он и наедине рассказывал ему о своих боевых подвигах.

А потом граф решил поразвлечься за карточным столом. Играть в вист Державина не пригласили — хватало и более высокопоставленных офицеров. Михельсон, Голицын... И тут Державин, охмелев от успеха, объявил Панину, что отбывает в Казань, к Павлу Потёмкину и ждёт приказаний «от Вашего сиятельства».

Панин мгновенно переменился в лице. Не в том дело, что поручик заговорил «под руку». Но как он посмел упомянуть Потёмкина? Граф сухо ответил: «Нет» и более не обращал внимания на поручика. Державин ищет благосклонности Потёмкина? Значит, во всяком случае, он её не дождётся от Панина.

После пугачёвщины Державин встретится с Паниным лишь однажды — через 15 лет во время сенатского разбирательства по тамбовскому делу. Их объединит общий противник — князь Александр Вяземский. Но об этом — как водится, позже. На смерть Панина Державин откликнется четырьмя строками:

Прочь, враг отечества с нахмуренным челом!
Сему не прикасайся тлену:
Сокрыт в нём на измену
И на неправду гром.

...После объяснений с Паниным Державин надеялся только на Потёмкина. Но и тот не принял поручика с распростёртыми объятиями. Впервые Гаврила Романович попался во многоугольную ловушку: покровители, царедворцы, полководцы враждовали, преследовали противоположные интересы, Державин был вынужден взаимодействовать с каждым из них, а лавировать он не научился. В такую ловушку Державин попадёт ещё не раз...

Победа над Пугачёвым сулила ливень из наград: орденами, чинами, деньгами, крепостными... Придворные группировки начали борьбу не на жизнь, а насмерть — и не один Державин остался на бобах.

Что ни говори, а Суворов и впрямь явился одним из главных героев великого усмирения. При походе в Яицк за девять суток он преодолел 600 вёрст по разбитым дорогам — если бы Бонапартий умел проводить столь быстрые марши по русскому бездорожью, солоно пришлось бы Барклаю и Кутузову! В Яицком городке Суворов принял пленённого соратниками Пугачёва. Это триумф, хотя и без боя достигнутый! Возникла идея сразу везти пленника в Москву: там, несомненно, Суворова встретили бы как победителя. Но Панин знал цену славы — и приказал доставить Пугачёва в Симбирск, где и принял «императора» из рук Суворова. Однако в реляциях Екатерине Панин честно представил Суворова героем: «...неутомимость и труды Суворова выше сил человеческих. По степи с худейшею пищею рядовых солдат, в погоду ненастнейшую, без дров и без зимнего платья, с командами майорскими, а не генеральскими, гонялся до последней крайности». Здесь каждое слово — всем правдам правда. Вроде бы нельзя было сомневаться: награда будет щедрой. В Симбирске Панин встретил Суворова радушно, с громкими похвалами. Он понимал: конвоирование Пугачёва из Яицкого городка в Симбирск было предприятием небезопасным: несколько раз на отряд нападали мятежные кочевники. Приходилось отбиваться, в стычках погибали соратники Суворова, сам генерал ежечасно рисковал жизнью...

В разорённых войной областях начался голод. Державин предупреждал: голод и бедность порождают разбойничью крамолу. Панин и Суворов приняли меры к смягчению последствий бойни: были устроены провиантские магазины, голодным раздавали хлеб — правда, его вечно не хватало. Для голодавших губерний — Нижегородской и Казанской — Панин на казённые деньги закупает 90 тысяч четвертей хлеба. Торговцев, повышавших цены на хлеб, считали мародёрами и строго наказывали, как в военное время — вплоть до смертной казни. Крестьянам простили недоимки — и начали взимать с них подати с сентября 1774 года «с чистого листа». Если бы не эта деятельность Панина и Суворова — вряд ли пугачёвщину удалось бы искоренить. Ведь на место одного самозванца мог прийти другой — как это случалось в Смутное время XVII века.

Свидетелем того, с каким почётом Панин принимал в Симбирске Суворова, был Павел Потёмкин. Проводя следствие по делу Пугачёва, он, в пику Панину, посчитал за благо представить Екатерине события тех дней в невыгодном для Суворова свете.

Вот и получил Суворов роковое резюме императрицы в письме Г.А. Потёмкину (последний всегда, то бурно, то пассивно, Суворову покровительствовал): «Голубчик, Павел прав, Суворов тут участия более не имел, как Томас, а приехал по окончании драк и по поимке злодея». И никакого Андреевского ордена!.. Наградой за поволжскую кампанию для Суворова стало только милостивое письмо императрицы от 3 сентября — когда она получила известие о спешном появлении героя Туртукая в районе Пугачёвского восстания. В письме Екатерина жаловала ему две тысячи червонцев. Разве это награда для генерала за усмирение опаснейшего бунта?

Череда обидного непризнания заслуг Суворова продолжилась: Гирсов, Козлуджи, Пугачёв... И в 1781-м он будет вспоминать эти печальные обстоятельства в письме одному из самых доверенных своих корреспондентов, П.И. Турчанинову: «Подобно, как сей мальчик Кам[енский] на полном побеге обещает меня разстрелять, ежели я не побежду, и за его геройство получает то и то, а мне — ни доброго слова, как и за Гирсов, место первого классу, по статуту, хотя всюду стреляют мои победы, подобно донкишотским. Не могу, почтенный друг, утаить, что я, возвратясь в обществе разбойника с Уральской степи, по торжестве замирения, ожидал себе Св. Ан[дрея]. Шпаги даны многим, я тем доволен! Обаче не те награждения были многим, да что жалко — за мои труды». Нечто подобное мог бы написать и Гаврила Романович. Да, вокруг «пугачёвского наследства» вельможи нагородили столько хитросплетений, столько обоюдоострых интриг, что оставалось только кручиниться.

И Суворов, и Державин усерднее других сражались с самозванцем; благодаря усилиям таких офицеров государству Российскому удалось утихомирить и накормить бунтовавшие области. А награды достались непричастным. Суворову было где себя проявить, его слава в армии к тому времени окрепла, а Державин впал в отчаяние. Снова — бесславное прозябание и утомительная добыча хлеба насущного из захудалых имений и нищенского жалованья.

Правда, одну награду за пугачёвские дела Державин получил без промедления: знакомство с Суворовым. Это немало! В горящем Поволжье зарождалась легендарная дружба солдата и поэта. Хотя они оба были солдатами и поэтами.

...А новое задание, которым озадачил Державина «малый» Потёмкин, отнюдь не сулило славы.

Молва твердила, что некий старовер, старец Филарет, в своё время благословил Пугачёва на борьбу под именем убитого царя. Иргизский святитель вообще симпатизировал Пугачёву, не раз предоставлял ему кров и многих колебавшихся староверов превратил в горячих сторонников самозваного императора. Вот Державин с помощью своих лазутчиков и должен был доставить отца Филарета к царскому столу...

Власти не упустили случая лишний раз потеснить раскольников, выжигая крамолу. Филарета искали давно, но безуспешно.

Не исключено, что у этого задания был и деликатный подтекст: Потёмкин решил отослать Державина подальше от амурных развлечений. Ходил слушок, что они не поделили прекрасную фаворитку: да-да, в алькове поручики иногда представляют опасность даже для молодых генералов. Предлог самый благовидный: найти преступного старца. Но тут ударили первые лютые ноябрьские морозы — и Державин слёг с тяжёлой простудой. Так бывает: он угодил на гражданскую войну, целый год не смыкал глаз, сражался, хитрил. Пока шли сражения — силы его не иссякали. Но вот поймали Пугачёва — и сказалось переутомление, здоровье рассыпалось.

В те времена каждое такое недомогание воспринималось как репетиция смерти. Три месяца в постели, в неведении — что происходит в столицах, что — в Поволжье, схвачен ли Филарет... А в это время в столицах делят награды, расправляются с Пугачёвым. Молитва, лёгкий бульон, мёд — и силы возвращаются к Державину. Снова приказ: искать Филарета. Старец оставался неуловимым! Возможно, Державин в глубине души пожалел несчастного пастыря, которого окружали, как зверя, и эту миссию он исполнял без привычного рвения.

Бунт, крестьянская война — это последствия социального раскола, который стал очевиднее и жёстче после петровской европеизации. Ни мужики, ни дворяне не знали понятия «социальная ненависть», но ненавидеть они умели! Для Пугачёва дворянская кровь была дешевле грязи, проливал он её безжалостно. И дворяне, после разгрома мятежного войска, в мстительном порыве готовы были «наесться мужицким мясом». Патриархальное единство православного барина и крестьян тоже не пропагандистская выдумка, но каким зыбким оно было! Поднесёшь спичку — и вспыхнет, и окажется, что мужики и баре — враги. Конечно, у казаков — особый вольный дух. И поволжские инородцы ещё не прониклись имперским порядком. Но кто скажет, что в срединной России мужички не соблазнились бы пугачёвской агитацией, не поддались на хмель бунта?

К чему способности и ум,
Коль дух наполнен весь коварства?
К чему послужит вождя шум,
Когда не щит он государства?
Емелька с Катилиной — змей;
Разбойник, распренник, грабитель
И царь, невинных утеснитель, —
Равно вселенной всей злодей, —

напишет Державин во дни пугачёвщины. Намотаем на ус: он уподобил Емельку Катилине — деятелю римской истории, которая традиционно воспринималась как нечто возвышенное. Разбойнику он уподобил и некоего царя, «невинных утеснителя». Возможно, это намёк на одного из общепризнанных царей-злодеев вроде Ирода, но не исключён и дерзновенный смысл: любой монарх, впавший в алчность, ставит себя вне закона, оказывается разбойником. Что это — не урок ли пугачёвщины?

Письмо фон Бранту и эти строки — вот свидетельство серьёзного отношения Державина к поволжскому кризису. Надо ли говорить, что влияние гражданской войны Гаврила Романович будет испытывать всю жизнь — и на политическом, и на литературном поприще. Он умел не только эмоционально переживать, но и анализировать события политической повестки дня.

© «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | О проекте | Контакты