Глава IV. Цари и политика

Поддержанный своими друзьями-поэтами, Державин много пишет и систематически печатается в прогрессивном литературном журнале «Санкт-Петербургский вестник» (1778—1781). Именно в этом журнале были напечатаны такие его оды, как «Ода на смерть князя Мещерского», «Ключ», «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока», «К соседу моему господину N.», «Властителям и судиям». Последнее стихотворение по требованию цензуры было вырвано из номера, и есть основание предполагать, что именно из-за него журнал был закрыт.

Столь сильное неудовольствие «Властителями и судиями» было вызвано у властей потому, что в этом стихотворении Державин с наибольшей откровенностью высказал свою точку зрения на беды, угрожающие государству Российскому от своекорыстных чиновников и потакающих им властителей:

Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Поэтическая деятельность Державина вызывает сильное недовольство в высших придворных кругах. Особенно был возмущен непосредственный начальник поэта князь Вяземский. Это недовольство обострилось после того, как Державин написал оду «Фелица», полную сатирических намеков. В отдельных персонажах оды легко узнали себя самые видные люди в государстве — начиная со всесильного тогда Потемкина.

Екатерина II была в восторге от «Фелицы», прислала автору дорогой подарок и с нетерпением ждала от него новых стихов в свою честь. Перед Державиным открылась наконец дорога к наградам, чинам и богатству, притом самым коротким путем. Он мог без труда занять место признанного придворного поэта, стать официальным певцом северной Семирамиды, как величали Екатерину ее прославители. Однако поэт оказался неспособен к творчеству «на заказ»: новых стихов, прославляющих Екатерину, он не писал. Вяземский все меньше был расположен держать у себя на службе «стихотворца», и Державин ушел из Сената, а через два месяца получил назначение губернатором Олонецкого наместничества в Петрозаводск.

Четыре года (1784—1788) прослужил Державин губернатором, сначала в Петрозаводске, затем в Тамбове. Все это время прошло в непрерывных трудах и неравной борьбе со взяточниками и мошенниками и их сановными покровителями. Несмотря на самое искреннее стремление принести пользу вверенным ему областям, хоть сколько-нибудь умерить аппетиты взяточников и казнокрадов, убедить генерал-губернаторов считаться с законами и с интересами казны, серьезных успехов в этом Державин не достиг и, в конце концов, был отдан под суд Сената за превышение власти; и только через полгода он сумел, с помощью Екатерины II и Потемкина, добиться оправдания.

Екатерина II удостоила оправданного экс-губернатора личным приемом, советовала не ссориться с начальниками и дала попять, что ждет от него не административных подвигов, а новых стихов в свою честь. Продержав его два года на жалованье, но без должности, в 1791 году она нашла для Державина службу, которая, по ее мнению, более всего подходила для поэта, — назначила его одним из своих восьми секретарей.

В годы «безместной» жизни в Петербурге Державин вновь вернулся к поэзии, которую почти забросил во время своего губернаторства. Он пишет одну из лучших своих шуточных од «На счастье» (1789), программную политическую оду «Изображение Фелицы» (1789), заканчивает оду «Видение мурзы», начатую ранее, но оставленную за недосугом. В традициях ломоносовской батальной поэзии Державин создает свою первую оду, посвященную прославлению побед русского оружия, — «На взятие Измаила» (1790). Поэт изобразил взятие Измаила как героический подвиг всего русского войска и, прежде всего, русского солдата. Благосклонно приняв оду «На взятие Измаила», императрица надеялась, что далее последует более прямое восхваление ее собственной особы. Поэтому и был назначен Державин на такую должность, которая давала ему возможность при частых личных встречах и беседах проникнуться — как того желала венценосная заказчица — величием ее характера, дел и замыслов.

Державин, хотя и понял тайный умысел государыни, не мог, однако, не принять близко к сердцу тех дел, с которыми ему пришлось столкнуться по новой должности. Это были судебные процессы, тянувшиеся уже много лет; в каждом, по мнению Державина, легко было разобраться и, наказав виновных, оправдать невинных. Но во всех этих делах были заинтересованы столь могущественные лица, что добиться правосудия было почти невозможно, а Екатерина II предпочитала лучше смотреть сквозь пальцы на проступки своих вельмож, чем ссориться и портить с ними отношения.

Настойчивость, с которой поэт докучал императрице «скучными» и пространными судебными делами, привела сначала к неудовольствию с ее стороны, затем к сильному раздражению, и, в конце концов, Екатерина отправила Державина из дворца на другую службу. В сентябре 1793 года он получил чин тайного советника и был назначен сенатором.

Так кончилась его недолгая придворная служба, во время которой «недогадливому» ревнителю служебного долга и судебной справедливости часто и настойчиво намекали, что ждут от него новых стихов, прославляющих премудрость на престоле. Как вспоминал в своей «Записке» Державин, он несмотря на «беспрестанные себе толчки не собрался с духом и не мог таких ей теплых писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которые им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении ко двору, весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ее».

Тогдашнее свое настроение Державин выразил в маленьком стихотворении «На птичку»:

Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой;
Пищит бедняжка вместо свисту,
А ей твердят: «Пой, птичка, пой!»

Последние годы правления Екатерины II, равно как и недолгое царствование Павла I, Державин провел в беспрестанной смене должностей и служебных поручений. Со смертью Екатерины II (6 ноября 1796 г.) ушла в прошлое эпоха, с которой Державин был прочно связан всей своей жизнью, всеми своими радостями и невзгодами, всеми причудами служебной карьеры. С новыми царями — Павлом и Александром I — пришли к власти новые люди; поэту с ними еще труднее было ужиться, чем с екатерининскими служаками. Правда, Александр I, зная хорошо честность и неподкупность Державина, назначил его в 1802 году министром юстиции, но вскоре между царем и министром возникли неразрешимые споры, вызвавшие большое неудовольствие и раздражение Александра I. По предложению царя 7 октября 1803 года Державин подал в отставку. Просьба его была удовлетворена.

Так кончилась его государственная служба, продолжавшаяся более сорока лет. Бедный казанский дворянин дослужился до самых высоких постов Российской империи, стал сенатором, министром и тайным советником. Но своим человеком в вельможном кругу Державин не стал — он так и остался поэтом, «стихотворцем».

Торжественная ода была тем жанром, который в XVIII веке определял заслуги поэта. Стихотворные опыты Державина на рубеже 1770—1780-х годов привели его к важным и ценным художественным находкам, но славы не принесли. Славу, всеобщую и неоспоримую, принесла ему «Фелица» (1782).

Для своей оды, обращенной к императрице, Державин воспользовался сюжетом и персонажами ее аллегорической «Сказки о царевиче Хлоре» (1781), написанной в условно «восточном» стиле. Оттуда он взял имя Фелица, которым в сказке была названа богиня добродетели. В оде Фелица — это сама Екатерина II.

Уже само обращение к «царевне Киргиз-Кайсацкия орды» было неслыханным новшеством, придавало оде особую окраску, а авторской речи — свободу и раскованность вместо обычного для оды высокого слога. Соблюдая «восточный» колорит, Державин называет придворное окружение Екатерины II «мурзами», вводит сентенции в том же условно восточном стиле:

Пашей всех роскошь угнетает.

И только в конце оды прямое, обязательное для жанра обращение к ее адресату. Здесь все выдержано целиком в нормах восточной стилистики:

Но где твой трон сияет в мире?
Где, ветвь небесная, цветешь?
В Багдаде, Смирне, Кашемире?
. . . . . . . . . . . . . . . ..
Прошу великого пророка,
До праха нег твоих коснусь,
Да слов твоих сладчайша тока
И лицеаренья наслажусь!

В первой публикации оды ее «восточность» подчеркивалась и в названии: «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка». Это позволило Державину писать о Екатерине II так, как будто она вовсе и не самодержавная повелительница Российской империи.

Фелица, т. е. Екатерина II, у поэта ведет себя как все люди, как обыкновенные смертные: она ходит «пешком», ест, читает, пишет, она любезна в обращений, склонна к шутке. Значение воспетой Державиным «простоты» и деловитости личного поведения Фелицы, ее занятий лишь «блаженством смертных» оттеняется контрастом между ее скромностью и праздно-эгоистическим времяпровождением ее вельмож.

Все мурзы в «Фелице» совершенно лишены каких-либо серьезных гражданственных интересов и мыслей; даже те строки, в которых говорится о политических замыслах Потемкина, ироничны и характеризуют их, скорей, как забавы праздного ума, чем как мысль государственного человека:

Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом.
Скачу к портному по кафтан.

«Устрашение» вселенной занимает в мыслях Потемкина столько же места, сколько новый «кафтан».

На фоне скромного образа жизни Фелицы еще более выигрышным для создаваемого Державиным идеального образа правительницы становится перечисление круга ее забот. Фелица, прекратив войны, призрела «сирых» и «убогих», разрешила «свободно» «в чужие области скакать», позволила частным лицам «сребра и золота искать», разрешила рубить леса, заводить всякого рода мануфактуры и фабрики, заботиться о просвещении и здравии народа.

Это внимание Фелицы к насущным интересам «своего» народа представлено в оде Державина как полная противоположность тираническому правлению Анны Иоанновны. В правлении Фелицы уже не является преступлением то, за что сурово наказывали во времена Анны Иоанновны:

Там можно пошептать в беседах
И, казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить,
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить.
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож.

Над недавним прошлым русского трона — тиранией Бирона и Анны Иоанновны, грубостью и эгоизмом вельмож нынешнего царствования, всеобщим человеческим эгоизмом — над всем этим пестрым зрелищем борьбы корыстных страстей возвышается Фелица, в поведении и облике которой Державин увидел необыкновенное сочетание человеческой простоты и государственной мудрости. Фелица, в изображении Державина, не требует от своих подданных гражданского героизма и отказа от личных интересов. Снисходительность к человеческим слабостям и недостаткам, отсутствие нравственного ригоризма¹ — вот как раскрывается в «Фелице» державинская формула «будь на троне — человек»:

Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь,
Лишь ала не терпишь одного...

Граница между «героем», по ломоносовской поэтической терминологии, между великим человеком, носителем идей просвещенного абсолютизма, и простым смертным, средним человеком, перестает быть у Державина вечной и неизменной. Она стирается, поскольку от монарха требуется в первую очередь понимание законности интересов не только нации в целом, но и каждого отдельного человека.

Следует при этом помнить, что в представлении Державина нация, или, как он предпочитает говорить, «народ», совсем не то, что вкладывали в это понятие Пушкин, Некрасов или Лев Толстой. Народ для Державина — это прежде всего дворянство, поместное и служивое, все, кто в той или иной мере стремится к Закреплению русской дворянской государственности. Как и его предшественники — Ломоносов и Сумароков, Державин находился во власти представлений о просвещенной абсолютной монархии как идеальном для России государственном строе.

Насколько же соответствовал державинский образ Фелицы своему прототипу — Екатерине II?

К тому времени, когда Державин написал «Фелицу», Екатерина II добилась значительных успехов, особенно внешнеполитических. Победы над турками, принцип «вооруженного нейтралитета», помешавший Англии осуществить морскую блокаду восставших американских колоний, сделали Россию одной из вершительниц судеб мира. Без единого выстрела был присоединен Крым и тем самым прочно закреплено положение России на Черноморском побережье. Все это помогло забыть разгон «Комиссии для сочинения нового уложения», а удачное подавление Пугачевского восстания еще больше сплотило дворянскую общественность вокруг трона.

Разделяя веру в таланты и способности императрицы, свойственную многим, Державин пытался показать, что в основе положительных качеств Екатерины II как правительницы лежат ее человеческие свойства. Его «Фелица» потому так успешно справляется со своими государственными обязанностями, что она сама человек, а не бог, не сверхъестественное существо и понимает все человеческие потребности и слабости. Именно Державиным была создана поэтическая легенда о Екатерине II, легенда, продержавшаяся почти столетие. Державин не ограничился «Фелицей»: мысли и образы этой оды развивались и в «Изображении Фелицы», и в «Видении мурзы», и в оде «На счастье».

Но легенда о Екатерине II была создана не одним Державиным. В условиях дворянской абсолютистской монархии, действительно, многое зависело от личности правителя, от его образованности, гибкости, широты кругозора. Вот почему русская литература XVIII века так много пишет на эту тему. Убежденность большинства образованного общества, что судьбы народов и государств определяются «сверху» — деятельностью мудрых законодателей и правителей, объясняет ту настойчивость, с которой Державин обращается к образам людей из ближайшего окружения императрицы, к всесильным временщикам, к вершителям государственных дел.

Да и сама Фелица — Екатерина II была личностью довольно незаурядной, она во многом превосходила своих предшественников и предшественниц на русском троне (за исключением Петра I) умом, проницательностью, хитростью, образованностью. Никто из занимавших русский престол до нес, кроме Петра Великого, не мог бы подумать о сочинении «Наказа» депутатам Комиссии по сочинению нового уложения, или комедий, или «Записок касательно российской истории»; никто из них не решился бы вести переписку с известнейшими мыслителями Европы, такими, как Вольтер или Дидро. Конечно, «Наказ», переведенный на все европейские языки, был только компиляцией из трудов Беккарии² и Монтескье, а комедии наполовину сочинялись секретарями императрицы. Но все же у дворянского общества были достаточные основания для идеализации и прославления Екатерины II как «матери отечества».

Образ идеальной правительницы — Фелицы — в одах Державина конца 1780-х годов меняется, поэт вносит в него такие черты, которых не было в его «Фелице» (1782). У Державина появляется критическое отношение к императрице, которую он так опоэтизировал прежде.

Ода «Изображение Фелицы» (1789) — одно из самых больших стихотворений Державина, в нем 58 восьмистрочных строф. Поэт обращается к Рафаэлю с предложением изобразить средствами живописи Фелицу-Екатерину II и все ее славные дела. Он предлагает Рафаэлю изобразить ее так:

Небесно-голубые взоры
И по ланитам нежна тень
Сквозь мрак времен, стихиев споры
Блистали бы, как ясный день;
Как утрення заря весення,
Так улыбалась бы она;
Как пальма, в рае насажденна,
Так возвышалась бы стройна.

Но этим «лирическим» образом Фелицы Державин не ограничивается, он «заказывает» Рафаэлю портрет Екатерины-победительницы, портрет героический:

Одень в доспехи, в брони злати
И в мужество ее красы,
Чтоб шлем на ней пернатый,
Зефиры веяли власы;
Чтоб конь под ней главой крутился
И бурно брозды³ опенял;
Чтоб Норд седый ей удивился
И обладать собой издал.

Во вставленных монологах Фелицы, обращенных к ее подданным, Державин развивал свои заветные идеи, иногда такие, которые Екатерине II могли прийтись не по вкусу. Фелица у него говорит:

...Почто писать уставы,
Коль их в диванах⁴ не творят?
Развратные вельможей нравы —
Народа целого разврат...
Пристрастный суд разбоя злея⁵;
Судьи враги, где спит закон, —
Пред вами гражданина шея
Протянута без оборон.

И далее Фелица так характеризует свою власть:

Да век мой на дела полезны
И славу их я посвящу,
Самодержавства скиптр железный
Моей щедротой позлащу.

Выделенные курсивом строки при Екатерине II были пропущены в печать, но при Павле I они были категорически запрещены. Можно предположить, что и Екатерина II не была от них в восторге, так как ода эта никаких перемен в положение Державина, находившегося тогда под судом, не внесла.

А в «Видении мурзы» (1783) в словах самой Фелицы уже слышится отголосок тех сомнений, которые могли появиться у поэта в результате его наблюдений над образом действий Екатерины II, в частности по отношению к нему самому:

        Когда
Поэзия не сумасбродство,
Но вышний дар богов, — тогда
Сей дар богов лишь к чести
И к поученью их путей
Быть должен обращен, не к лести
И тленной похвале людей.
Владыки света — люди те же, —
Б них страсти, хоть на них венцы...

В образе Фелицы Державину удалось сделать то, к чему до него стремилась поэзия русского классицизма — создать идеальный и вместе с тем очеловеченный образ правителя, но еще больше новшества внес он в изображение вельмож.

Уже в первых одических опытах Державина тема вельможи заняла не менее важное место, чем тема властителя, царя. В основе ее — представление об идеальном вельможе, противопоставленном коварному льстецу, эгоисту и корыстолюбцу, радеющему только о своей выгоде и готовому пожертвовать судьбой государя и благом нации ради своих подлых расчетов.

В «Фелице» и созданных в связи с нею одах («Видение мурзы», «Решемыслу») условность, «литературность» облика людей и событий (восточного, сказочного) сочетается с конкретной злободневностью намеков и бытовых черт. Мурзы в «Фелице» взяты из сказки Екатерины о царевиче Хлоре, как имя Решемысл и многие образы одноименной оды из ее же «Сказки о царевиче Февее». Но сатирические портреты вельмож в этих одах уже не сказочные, а вполне земные и русские. Современники легко узнавали, в кого именно целил поэт. Ода включала в себя систему намеков и иносказаний, до нее блестяще разработанных русской сатирической журналистикой 1769—1772 годов, особенно журналами Новикова.

Так появляются в стихах Державина образы покровителя талантов, мецената И.И. Шувалова, когда-то фаворита Елизаветы Петровны, в новое царствование долго находившегося в опале, Румянцева, который после первой русско-турецкой войны был в немилости у Екатерины II. В стихотворении «Памятник герою» (1791) Державин представил образцом общественного служения и гражданственных доблестей князя Н.В. Репнина, «когда он был Потемкиным содержан не в великом уважении».

Особое место в поэзии Державина занимает всемогущий вельможа Г.А. Потемкин, характер которого оставался загадкой для современников. Державину трудно было отнести его к порочным себялюбцам или добродетельным служителям общего блага. Не называя Потемкина, поэт воспользовался именем вельможи Решемысла из аллегорической сказки Екатерины II о царевиче Февее, чтобы рассказать об этом человеке. Именно о человеке, а не о вельможе вообще и говорится в этой оде. Потемкин показан в ней в сложном и противоречивом переплетении своих занятий, вкусов, пристрастий и увлечений. Потемкин-Решемысл идеализирован у Державина так же, как идеализирована в «Фелице» Екатерина. С поведением и Привычками сибарита и эпикурейца Решемысл каким-то непостижимым образом соединяет огромный размах государственной и полководческой деятельности:

Не празден, не ленив, а точен;
В делах и скор и беспорочен,
И не кубарит кубарей...
. . . . . . . . . . . . . . . ..
Хотя бы возлежал на розах,
Но в бурях, зноях и морозах
Готов он с лона неги встать;
Готов среди своей забавы
Внимать, судить, повелевать
И молнией лететь в храм славы.

Решемысл живет и для себя и для других, ради общего блага и пользы государства:

Не ищет почестей лукавством,
Мздоимным не прельщен богатством,
Не жаждет тщетно сан носить;
Но тщится тем себя лишь славить;
Что любит он добро творить
И может счастие доставить.

Такая точка зрения вытекает из державинского понимания человека и его общественных обязанностей, поэтически выраженного в «Фелице». Служение общему благу не требует самоотречения, не обязывает к аскетизму и подавлению страстей, как считали русские писатели до Державина. Поэт думает, что вполне возможно гармоническое сочетание в одном человеке последовательного служения обществу и упоения всеми радостями жизни. Как идеал поведения, отношения к жизненным радостям и горестям в поэзии Державина возникает тема умеренности, благоразумного равновесия между страстями и долгом вместо представления о неизбежности конфликта между ними, характерного для европейского классицизма:

Доколь текут часы златые
И не приспели скорби злые,
Пей, ешь и веселись, сосед!
На свете жить нам время срочно;
Веселье то лишь непорочно,
Раскаянья за коим нет.
      («Ода к соседу моему...», 1780).

Общий ход политических событии внес известные перемены в отношение Державина к русским политическим деятелям. Вторая русско-турецкая война (1787—1792), трудная для России, потребовавшая большого напряжения от страны и армии, стала суровой проверкой для полководцев и государственных деятелей. Обнаружилось, например, что Потемкин, осуществивший ряд полезных реформ в русской армии, особенно хозяйственно-бытового характера, оказался очень посредственным деятелем на поле брани, нерешительным в сложных ситуациях, возникавших в ходе военных действий. Успехи его подчиненных — Суворова, Репнина и других вызвали у него недоброжелательство и зависть. Поэтому отношение Державина к Потемкину в начале 1790-х годов перестает быть таким безоговорочно восхищенным, как в одах «Решемыслу» и в «Осени во время осады Очакова» (1788).

В оде «Вельможа» (1794) поэт обратился к своей старой оде «На знатность» и, увеличив ее более чем вдвое (с 10 до 25 строф), написал заново образ порочного вельможи.

Вельможа живет только своими эгоистическими интересами, он, с точки зрения Державина, безбожник, человек без всяких нравственных принципов. Державинский вельможа говорит о себе:

Мне миг покоя моего
Приятней, чем в исторьи веки;
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей уметь пить реки,
Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом;
Стыд, совесть — слабых душ тревога!
Нет добродетели! нет бога!

Такое обличение безнравственного, эгоистического образа мыслей и жизни вельможи было и в оде «На знатность». Новым стало подробное изображение безнравственного образа жизни вельможи в ряде сменяющих друг друга жанровых сценок, как бы вставных главок. Так появляется в оде описание «чертогов» вельможи, его обеда, парков, спальни, передней с толпой просителей, униженно ожидающих приема. Все это живет, блещет, переливается роскошью красок. Картины «дышат» в зеркалах, заря едва «румянит сквозь завес червленный» спальню, где покоится праздный сибарит, в передней его «гордится вратник галунами». Этой пестроте и красочности «неправильной», «аморальной» действительности противостоит в «Вельможе» истинный подвижник во имя добра и общественного блага:

Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть — польза, слава, честь.

Противопоставление добродетельного вельможи, служителя «общего добра», и аморального эгоиста, корыстолюбца, раскрытое в «Вельможе», развивается как антитеза Румянцева и Потемкина.

Державин разделял общее для многих русских литераторов убеждение, что Румянцев во всей своей деятельности и в общественном поведении был в наибольшей степени близок к просветительскому идеалу гражданственности.

Смерть Потемкина вызвала множество поэтических откликов. К тому времени, когда Державин стал работать над «Водопадом», уже было напечатано стихотворение В. Петрова «Плач на кончину его светлости князя Григория Александровича Потемкина-Таврического 1791 года октября 5 дня преставившегося в вере к богу, в любви к отечеству, в желании благ роду человеческому; мужа всеми высокими титлами, но паче кротостию сиявшего; покровителя наук, победоносца, миротворца; всем просвещенным, всем благородным душам вожделенного, почтенного, приснопамятного» (1791). Как разъяснял сам Державин, строка в его «Водопаде» — «Марон по Меценате рвется» относилась к Петрову: «Марон, или Вергилий, славный писатель латинский, в эклогах своих прославлял Мецената, любимца Августа, а г. Петров, переводивший Вергилия на российский язык, писал элегию на смерть кн. Потемкина, который его покровительствовал, как Меценат Вергилия».

Петров и Потемкин, действительно, находились между собой в отношениях, сходных с теми, какими изображала литературная традиция отношения Мецената и Вергилия. Петров писал Потемкину не только оды — это делали многие, — но и дружеские послания, стихи на случай, он делился со своим «меценатом» литературными горестями и обидами, просил защиты от недругов и прославлял в Потемкине не столько героя, полководца, государственного деятеля, сколько любителя поэзии, человеколюбца и покровителя наук и просвещения. Петров написал Потемкину более десятка од и стихотворений — немногим менее, чем самой императрице.

В стихах на кончину Потемкина Петров повторил все основные мысли своих прежних од и посланий «меценату». Он усвоил многое из поэтических достижений Державина, особенно интерес к «человеческому» в «герое», в вельможе.

В «Плаче на кончину...» Петров обратился к державинской манере изображения великих мира сего в их человеческом, неофициальном облике, в их личных, негосударственных отношениях и тем самым поставил Державина в затруднительное положение. Поэту нужно было найти иной подход к личности Потемкина. И в «Водопаде» Потемкин предстает как великий деятель, несмотря на то, что он не укладывается в ту норму «пользы» и добродетели, которую представляет в оде Румянцев. В Потемкине, помимо его действительных заслуг перед Россией и его личных «грехов», хорошо известных Державину, поэт почувствовал нечто выходящее за рамки обычных представлений эпохи о придворной знати. Потемкина нельзя мерить стандартной мерой, его характер нельзя определить одной какой-либо чертой. Недаром Пушкин в полемике с чопорной критикой «Онегина» приводил как пример поэтической смелости, даже «дерзости», строки из «Водопада» о Потемкине:

Не ты ль который взвесить смел
Дух россов, мощь Екатерины,
И опершись на них хотел
Вознесть твой гром на те стремнины,
На коих древний Рим стоял
И всей вселенной колебал?

Здесь «дерзость» выражений подстать грандиозности политических замыслов Потемкина, смелости его «греческого проекта» — завоевать Константинополь и воссоздать Византийскую империю как дружественное России государство с внуком Екатерины II Константином на троне.

Потемкин изумляет Державина, заставляет находить новые мерки взамен обычных этико-политических критериев:

Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам — и шум
Оставил по себе в потомки;
Се ты, о чудный вождь Потемкин!

Политическое величие и «внеморальность» личности «чудного вождя», его величие и славолюбие — все это требовало какой-то иной меры, волновало воображение поэта. Польза и добро в личности Потемкина слиты со злом. Титанический образ Потемкина, созданный в «Водопаде», мог измеряться только эстетической мерой, а не этической. Эстетический подход к людям и событиям в оде отодвигал на второй план все остальное. Поэт побеждал в Державине его политические и нравственно-философские убеждения, не объяснявшие всей сложности исторической действительности.

Державин-мыслитель рассудком на стороне Румянцева, в деятельности которого он видит воплощение гражданственного идеала, подчинения человека общественному долгу. Державин-поэт не может освободиться от очаровавших его величия и славы Потемкина. Так возникает разрыв между нравственным и эстетическим идеалами. Самая основа просветительской мысли — идея абсолютной противоположности добра и зла подвергнута сомнению.

Смещение привычных представлений о добре и зле, о пользе и нравственном величии возникло в поэзии Державина не только под влиянием личности Потемкина, но еще в большей мере под воздействием Великой французской революции, начавшейся в 1789 году и надолго, почти до самой смерти Державина, определившей ход политической и духовной истории Европы. К французской революции и ее деятелям Державин относился, как и следовало ожидать, безусловно отрицательно:

Пусть Катилины, Бедемары⁶,
И Мирабо, и Лафает,
Готовя скрытые удары,
Крамолами колеблют свет...

— писал он в оде «На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского» (1790). История создания оды рассказана самим Державиным так: сначала он имел в виду противопоставить вельможам — своим современникам князя Пожарского как идеального деятеля, преданного самодержавию и общему благу нации: «Так как всякая несправедливость сильным образом, как бы какая болезнь, даже физическая поражала автора, то, читая древнюю и новую историю и упражняясь сам в делах, видел, каким образом коварство сильных людей закрывает свои ухищрения, выдает самые гнусные деяния за добродетельные, — исполнен был горячими чувствами против того и также против деспотизма... А когда открылась французская революция и можно было против тиранства и коварства их говорить, то и сделал ее известною...»

Внешне, действительно, ода как будто мало связана с событиями революции, но общий пессимистический тон рассуждений Державина об отсутствии истинно добродетельных вельмож и о торжестве «коварства», т. е. эгоизма и корыстолюбия, везде и всюду навеян событиями революции, которых он не понимал и последствий которых страшился:

Где толь простые, непритворны,
Прямые, чистые сердца,
Толь души тверды, благородны,
Достойные из звезд венца?
Средь славных подвигов и боев
Мы зрим полки у нас героев;
Но чтит ли их взор мудреца?

Так политические события приводят Державина к убеждению, что «история» никогда не давала человеку счастья и не может дать. Идеи, провозглашенные французской революцией (свобода, равенство, братство), он считает химерами, мыльными пузырями:

...доколе страсти
Волнуются в людских сердцах,
Нет вольности, нет равной части
Царю в венце, рабу в цепях;
Несет свое веян в свете бремя,
Других всяк жертва и тиран,
Течет в свое природа стремя;
А сей закон коль ввек ей дай,
Коль ввек мы под страстьми стенаем,
Каких же дней златых желаем?
      («На умеренность», 1792)

Отсюда с середины 1790-х годов все большее место в творчестве Державина занимают темы и образы, не связанные прямо с политикой, с царями и вельможами, а именно, поэзия частной жизни.

Примечания

1. Ригоризм—чрезмерно строгое (до мелочей) отношение к чему-либо.

2. Беккария Чезаре (1738—1794) — политический писатель, автор трактата «О преступлениях и наказаниях» (1764), в котором требовал равенства всех сословий перед законом и судом, отмены пыток и смертной казни.

3. Брозды — удила.

4. Диван — высший государственный совет в Турции. «Под диваном здесь надо понимать сенат, а под мурзами, пашами и визирями сенаторов и прочих, служащих с ними», — так объяснял свои строки Державин.

5. Злея — злее.

6. Катили на (I в. до н. э.) — организатор заговора против Римской республики; Бедемар (Бедмар) — испанский посланник в Венеции, организовавший в 1618 году заговор против Венецианской республики.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница