5. Вторичный отпуск. Жизнь в Москве. Серебряков

Между тем еще в самом начале 1767 года, то есть через три с половиной месяца после назначения в фурьеры, Державин был произведен в каптенармусы; когда же в начале весны гвардии приказано было возвратиться в Петербург, то он опять отпросился в отпуск в Казань, куда около того же времени и императрица отправилась по Волге с блестящею свитой. Как на это историческое плавание, так и на маскарад, данный государыне в Казани, Державин написал стихи, которые впоследствии были напечатаны в «С.-Петербургском вестнике». Из Казани он вместе с матерью и меньшим братом Андреем поехал в Оренбургскую губернию и прожил там до глубокой осени. Возвращаясь из отпуска, он взял с собою и брата своего, которого потом из Москвы отправил в Петербург и записал также в Преображенский полк. Сам же он остановился в Москве для покупки, по поручению матери, имения на Вятке, получил отсрочку на два месяца и не возвращался в Петербург более двух лет. Как это возможно было при его службе в Преображенском полку, будет сейчас объяснено.

В Москве жил он на этот раз у своего троюродного брата Ивана Яковлевича Блудова, в собственном его доме за Арбатскими воротами на Поварской. В том же доме жил еще и другой брат Блудова, поручик Сергей Тимофеевич Максимов, и общество этих обоих родственников завлекло Державина еще более прежнего в карточную игру, сперва в маленькую, а потом и в большую, так что он вскоре проиграл деньги, полученные от матери на покупку имения. Забыв о сроке своего отпуска, он хотел отыграться; когда же это не удалось, то, заняв денег у Блудова, купил на свое имя деревню и заложил ему как это имение, так и материнское, хотя и не имел на то права. «Попав в такую беду, ездил, — говорит Державин, — с отчаяния день и ночь по трактирам искать игры. Спознакомился с игроками, или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам». Словом, наш поэт сделался отъявленным шулером. В записках его прибавлено, что, к счастью, «никакой выигрыш не служил ему впрок, и потому он не мог сердечно прилепиться к игре, а играл по нужде. Когда же не на что было не только играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом иногда свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставней». Такой образ жизни и уже полугодовая просрочка отпуска могли дорого обойтись Державину. Но покровительствовавший ему полковой секретарь Неклюдов решился спасти молодого человека и без всякой со стороны его просьбы велел причислить его к московской команде. Тогда Державин был уже сержантом. В течение того же 1768 года был он короткое время одним из секретарей («сочинителем») депутатской законодательной комиссии и ездил опять, по вызову матери, в Казань.

Оставшись в Москве и после этого отпуска, Державин продолжал вести прежний образ жизни, и вследствие того с ним было несколько не совсем приятных случаев. Так, однажды, когда он в карете четверкой возвращался из Вотчинной коллегии, куда ездил по своим делам, его окружили при звуках трещоток будочники и, взяв лошадей под уздцы, повезли через всю Москву в полицию. Сутки просидел он с другими арестантами в карауле. На следующее утро повели его в судейскую и хотели заставить жениться на дочери приходского дьякона, которая хаживала к Блудову и Максимову. Дело об этом, начатое ее родителями, тянулось с неделю; но так как ничем нельзя было доказать его связи с этою девушкой, то наконец и должны были его выпустить. В другой раз один из трактирных его приятелей, оскорбленный откровенным предостережением Державина насчет поведения своей жены, захотел угостить его бастонадою и зазвал к себе. Державин нашел у него за ширмами трех посторонних людей; один из них лежал на постели, и Державин, узнав в нем офицера, который однажды в его присутствии проигрался на бильярде, тотчас напомнил ему об этом. Между тем хозяин вступил с Державиным в разговор и, всячески стараясь вывести его из терпения, начал уже делать троим приятелям знаки, чтоб они принялись за дело. Но лежавший на постели здоровенный, приземистый малый, имевший подле себя орясину, сказал совершенно неожиданно хозяину: «Нет, брат, он прав, а ты виноват, и ежели кто из вас тронет его волосом, то я вступлюсь за него и переломаю вам руки и ноги». Хозяин и остальные два приятеля, говорит Державин, удивились и онемели. Этот защитник был землемер, недавно приехавший из Саратова, поручик Петр Алексеевич Гасвицкий. Начавшаяся таким образом между ними дружба продолжалась во всю жизнь Державина: свидетельством ее остается его переписка с Гасвицким.

У Максимова Державин встречал бывшего монастырского слугу, экономического крестьянина Ивана Серебрякова, из села Малыковки (нынешн. города Вольска), близ которого было имение Максимова. Этот Серебряков будет впоследствии часто встречаться нам при изложении деятельности Державина во время пугачевщины. Повод, по которому он был вытребован в Москву, заключался в том, что он подавал императору Петру III проект заселения берегов реки Иргиза выходящими из Польши раскольниками; проект был утвержден, но при исполнении его происходили разные злоупотребления, и на Иргиз принимались всякого рода люди, никогда не бывавшие в Польше. Во время следствия по этому делу Серебряков содержался в Сыскном приказе. С ним вместе сидел атаман запорожцев Черняй. Известно, что под предводительством Черняя и Железняка эти казаки, опустошив польскую Украину, разорили турецкую слободу Балту и тем подали повод к первой при Екатерине II войне с Турцией. Переловленные вследствие того запорожцы, в том числе и Железняк, отправлены были в Сибирь; Черняй же под предлогом болезни остался в Москве, и тюрьма свела его с Серебряковым. По рассказам Черняя, награбленные запорожцами богатства были зарыты в землю, жемчуг же и червонцы спрятаны в пушки. Серебряков передал это Максимову, и они вместе стали придумывать, как бы добыть эти сокровища; а так как без помощников нельзя было выполнить такого плана, то Максимов склонил на свою сторону нескольких сенатских чиновников и других лиц. Прежде всего надо было выпустить на волю Черняя и Серебрякова. Для освобождения первого воспользовались законом, которым разрешалось посылать колодников, по требованиям их заимодавцев, в магистрат, а из магистрата позволено было отпускать их под присмотром для разных надобностей. На имя Черняя составлен был подложный вексель, с помощью которого и удалось доставить ему свободу. Серебряков же был отдан Максимову на поруки. Все эти обстоятельства нужно нам будет иметь в виду при рассказе о дальнейших действиях Серебрякова. Мимоходом заметим, что историею Железняка и Черняя Державин воспользовался в своей комедии «Дурочка умнее умных», в которой являются два лица под этими самыми именами.

Рассказывая о разных подобных историях, случившихся с ним в Москве, Державин не упомянул еще об одной неприятности, которую навлек на себя несчастною игрою в карты. В конце 1769 года мать прапорщика Д.И. Дмитриева подала в полицию жалобу, что Державин и Максимов, обыграв ее сына, взяли с него вексель в 300 руб. на имя одного купца, а потом выпросили у него купчую в 500 рублей на пензенское имение его отца. Вследствие этой жалобы в полицию призывали для допроса как Дмитриева, так и обвиняемых и еще двух свидетелей. Дмитриев показал, что, познакомившись с Державиным в июле 1769 года, он несколько раз играл с ним в банк-фаро на кредит (у них наличных денег не было) при Максимове и подтвердил заявление матери. Напротив, Державин и Максимов отреклись от всякой игры с Дмитриевым, а насчет векселя и купчей объяснили, что эти документы имели совершенно другое, вполне законное происхождение. Дело это поступило было в юстиц-коллегию, но за отсутствием прикосновенных лиц остановилось, и, наконец, в 1782 году за давностью лет производство его прекращено.

Таковы были люди и обстоятельства, посреди которых Державину пришлось жить в Москве. Настал уже 1770 год. Тогда наконец глубокое нравственное унижение, до которого они довели его, сделалось ему невыносимым; совесть пробудилась в нем, и он решился насильно вырваться из окружавшей его среды, а для этого единственным средством было оставить Москву. Но чтобы найти в себе довольно силы к тому, он должен был долго бороться с собой, как сам говорит в написанной им перед отъездом в Петербург пьесе «Раскаянье», в которой он, сравнивая Москву то с Вавилоном, то с магнитной горой, сознается, что она неодолимою силой влечет его к себе, и между прочим так выражается:

Повеса, мот, буян, картежник очутился
И, вместо чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил...

Впрочем, Державин и в Москве не оставлял вполне стихотворства: известны между прочим две эпиграммы, написанные им здесь. Мы обратим на них внимание, когда будет речь о его литературной деятельности за это время.