8. Пребывание в Москве. Обращение к Г.А. Потемкину. Развязка

В Москве Державин увидел себя в неблагоприятных служебных обстоятельствах: в его полку были новые начальники, вовсе его не знавшие — граф (вскоре князь) Григорий Александрович Потемкин и майор Федор Матвеевич Толстой. Оба приняли его без всякого внимания — потому, думает Державин, что первый слышал о нем холодные отзывы своего родственника, Павла Сергеевича, а последний против него предубежден был наговорами своего любимца, офицера Цурикова, который еще до командировки Державина был с ним в ссоре. Велено было «числить его при полку просто, как бы явившегося из отпуска или из какой незначащей посылки». А тут, как нарочно, встретился еще один неприятный случай. Державин наряжен был во дворец на караул; так как в отсутствии его граф Потемкин изменил строевой порядок, то наш офицер, не зная этого, и скомандовал неверно. Такая ошибка тем более была сочтена непростительною, что «рота, наряженная в караул, была на щегольство Потемкиным по его вкусу в новый мундир одета, и пред фельдмаршалом графом Румянцевым-Задунайским, приехавшим тогда в Москву для торжества мира, смотревшим из дворцовых окон, должна была заходить повзводно. За сию невинную ошибку, когда выступил полк в лагерь на Ходынку, провинившийся офицер не в очередь назначен на палочный караул». Конечно, и всякий другой на месте Державина был бы чувствительно оскорблен таким приговором после роли, которую он играл во время пугачевщины, после уважения, какое ему оказывали значительные лица в непосредственных с ним сношениях. Тем больнее было это унижение для пылкого, честолюбивого, самонадеянного Державина, который хвалился своею чрезвычайною ревностью в порученном ему деле и приписывал себе большие в нем заслуги. Прибавим к тому стесненное положение, в котором он находился: к дурным и без того уже домашним его обстоятельствам присоединилось еще то, что человек, за которого он когда-то поручился в Дворянском банке, Алексей Николаевич Маслов, не только не платил своего долга казне, но и скрылся совершенно, так что Державин обвинен был в подложном ручательстве, и банковое взыскание обращено на него; а так как собственного его имущества на удовлетворение претензии казны было недостаточно, то и имение матери его было взято в опеку.

Покровителей у Державина не было; те, которые во время опасного бунта так высоко ценили его деятельность, так выхваляли его и обнадеживали своим предстательством пред императрицей — П.С. Потемкин и князь Голицын, — забыли его услуги и свои обещания, когда увидели нерасположение к нему Панина. Но вдруг у Державина мелькнула надежда приобрести нового покровителя. Проезжая через Свияжск, услышал он от тамошнего воеводы, что с ним желает познакомиться в Москве князь Щербатов, — не тот, который был недавно его начальником, а Михаил Михайлович, герольдмейстер, действительный камергер, уже известный тогда в литературе тремя первыми томами своей «Истории» и изданием «Журнала Петра Великого». Такое желание со стороны знатного и довольно высоко стоявшего лица крайне удивило Державина. Явясь к князю в Москве, он узнал причину этого приглашения, не менее для него лестную: Щербатов, получив от императрицы для хранения во вверенном ему архиве донесения, относившиеся ко второй эпохе бунта, пожелал лично узнать офицера, который распоряжался и писал так энергически.

Князь Щербатов принял Державина очень ласково, но вместе с тем назвал его несчастливым и прибавил: «Граф П.И. Панин — страшный ваш гонитель. При мне у императрицы за столом описывал он вас весьма черными красками, называя вас дерзким, коварным и т. п.» — Как гром поразило это Державина, сознается он в своих записках; он выразил надежду на покровительство нового своего доброжелателя, который, как он предполагал, мог помочь ему оправдаться пред государыней. «Нет, сударь, — отвечал Щербатов, — я не в состоянии подать вам какой-либо помощи: граф Панин ныне при дворе в великой силе, и я ему противоборствовать никак не могу».

Державин решился действовать: он просил майора Толстого представить его общему их начальнику, новому временщику, графу Г.А. Потемкину; когда же это не удалось, то написал к будущему князю Таврическому письмо, в котором, указав на своих уже награжденных товарищей, коротко исчислил все сделанное им во время командировки и просил сравнять его с этими офицерами. Строго судить его за такой шаг значило бы не принимать в соображение духа времени и вообще некоторых привычек, глубоко вкоренившихся в наши общественные нравы: подобные письма подавались многими в то время, может быть, подаются некоторыми еще и теперь. Для примера можно привести очень похожую на это просьбу Безбородки, поданную Потемкину же незадолго до окончания первой турецкой войны: «Я далее и больше отстаю не от сверстников уже своих, но и от младших и меньших, с коими бы могло несколько поровнять меня удовлетворение фельдмаршальской обо мне рекомендации о пожаловании меня в Малороссийский Киевский полк с чином армии полковника... На сих днях по сенату вышла о некоторых резолюция, но я и на службе, в походе пребывая, остаюсь без оной. Усугубляю мою нижайшую просьбу, чтоб ваше высокопревосходительство, по милостивому вашему обещанию, не отреклись пособием и предстательством вашим доставить мне, по последней обо мне реляции, пожалование».

Державин с письмом своим сам поехал к Потемкину в деревню Черную Грязь, где императрица жила в небольшом домике: там помещался и Потемкин. Ворвавшись к графу наперекор камер-лакею, который стоял у дверей уборной, он подал свое письмо. Граф, прочитав бумагу, сказал, что доложит государыне. Еще два раза Державин являлся к Потемкину, который сначала успокаивал его обещаниями, но наконец, выведенный из терпения, «отскочил с негодованием» и ушел к императрице.

Между тем Державин должен был хлопотать и у Голицына, чтобы казна возвратила ему издержки за продовольствие войска, которое в 40 000 подвод жило у него недели две в оренбургской деревне. Ему следовало тысяч до 25, но он с большим трудом выпросил у князя квитанцию только на 7000 руб.; «и то, — прибавляет Державин, — князь согласился только из особливого ко мне благорасположения».

Для получения этих денег надо было явиться в провиантскую канцелярию в Петербурге, а так как в то же время оттуда писали, что по поручению за Маслова положено описать в казну все имение Державина и самого его лично требовать к ответу, то «оставя всякое искание наград, отпросился в отпуск и поскакал в исходе сентября в Петербург». Здесь надо было, между прочим, обзаводиться хозяйством и одеждою. Более 2000 употребил он на уплату собственного своего банкового долга. Когда почти вся сумма была издержана, Державин вздумал опять поискать счастья в игре и на оставшиеся у него последние 50 руб. выиграл у некоего Жедринского и у графа Апраксина до 40 000. «Этот случай доказывает, — как справедливо заметил гр. Салиас, — до какой степени развита была тогда в лучшем обществе страсть к азартным играм, и понятно, что правительство частыми указами и разными мерами старалось всячески искоренить эту язву тогдашнего времени, вносившую в семьи разоренье, раздор, а иногда и преступление». Вероятно, счастье в игре начало уже изменять Державину, когда он, по совету своего приятеля Бушуева, решился напомнить Потемкину его обещание и отправил к нему в Москву второе письмо.

Ответа не было. Вскоре двор возвратился из Москвы. Державин продолжал играть, и «можно было бы, — говорит он в своих записках, — выиграть несравненно превосходные суммы, но фортуна переменилась». Между тем Потемкин впал на короткое время в немилость и должен был удалиться от двора: он ездил в Новгород. Это обстоятельство было благоприятно для Державина, потому что поубавило спесь и в майоре Толстом, который держался Потемкиным. В Петров день 1776 г. рота Преображенского полка, по обыкновению, была наряжена на караул в Петергоф. Попасть в этот караул считалось почетным, и Державин выпросился туда. При батальоне гвардии, наряженном для этого караула, командирован был штаб-офицер Измайловского полка Федор Яковлевич Олсуфьев, человек честный и доброжелательный. Державин, потеряв надежду на Потемкина, просил у Олсуфьева позволения подать через него письмо императрице. Олсуфьев согласился. Письмо это напечатано в записках Державина и повторяет, только пространнее, то, что было уже изложено в письмах к обоим Потемкиным. Приложив упомянутые в нем документы, Державин в июле месяце поехал с этими бумагами в Петергоф, где жила тогда императрица, и подал их статс-секретарю у принятия прошений Александру Андреевичу Безбородке, который тогда входил в силу. По возвращении двора в Петербург Безбородко объявил Державину, что государыня, приняв милостиво его письмо, приказала спросить, какого награждения он желает. Державин, не будучи уже в нужде, отвечал, что когда служба его удостоена внимания монархини, то он ничего более не желает и доволен всем, что получит.

Однако дело не имело дальнейшего хода до возвращения Г.А. Потемкина в конце года из Новгорода. Раз, в декабре уже месяце, когда Державин наряжен был во дворец на караул и с ротою стоял во фрунте по Миллионной улице, Потемкин прислал за ним ординарца.

— Государыня приказала спросить вас, — сказал вельможа, — чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?

Державин отвечал было ему то же, что и Безбородке.

— Вы должны непременно сказать, — возразил Потемкин.

— Когда так, — отозвался Державин, — то за производство дел по секретной комиссии желаю быть награжденным деревнями наравне со сверстниками моими, гвардейскими офицерами; а за спасение колоний по собственному моему вызову, как за военное действие, чином полковника.

— Хорошо, — сказал князь, — вы получите.

К несчастью, Державин, выходя, встретил за дверьми майора Толстого, который, расспросив его о предмете разговора с Потемкиным, приказал ему подождать и, возвратясь через четверть часа от князя, сказал:

— Вдруг быть полковником всем покажется много; подождите до нового года: вам по старшинству достанется в капитан-поручики, тогда и можете уже быть выпущены полковником.

Итак, Державину приходилось еще ждать. В день нового года (1777) он по порядку произведен был в капитан-поручики. «Прошел и январь, а о награде и слуху не было. Принужден был еще толкаться у князя в передней». Наконец в начале февраля Потемкин, проходя мимо толпы просителей в своей приемной, заметил Державина и сказал бывшему тут же правителю своей канцелярии, Коваленскому, сквозь зубы: «Напиши о нем докладную записку». Коваленский, не зная в чем дело, просил Державина взять на самого себя этот труд. Державин составил записку и выразил в ней желание, чтобы его перевели полковником в армию. Но Коваленский через несколько дней объявил ему, что князь не одобрил этого доклада, по внушению Толстого, будто Державин к военной службе неспособен, почему и велено заготовить другую записку о выпуске его в статскую службу. Державин протестовал, опираясь на то, что он представляется к награде за военные действия. Но князь не согласился на его просьбу и по вторичному докладу Коваленского. Тогда Державин, по поручению последнего, написал новую записку, которая сохранилась в его тетрадях.

Вследствие этой записки указом 15-го февраля он был пожалован в коллежские советники и в то же время получил 300 душ в Белоруссии, что, конечно, покажется очень немного, если принять в соображение, что через год Безбородке было даровано 1200 душ. В новоприобретенном от Польши крае Екатерина щедро раздавала свободные земли: князь А.А. Вяземский пожалованные ему при праздновании турецкого мира 2000 душ «взял» также в Белоруссии.

Так кончился для Державина период жизни, в который ему пришлось играть роль в одном из важнейших политических событий внутренней истории России и при этом на опыте изведать военные тревоги и опасности.

Просматривая кипы бумаг, составляющих далеко не полную переписку его во время пугачевщины, мы прежде всего поражены неутомимою его деятельностью: ничто не ускользает от его внимания; он предусматривает нужды и вовремя уведомляет о них кого следует, предлагает и вызывает меры осторожности, сносится беспрерывно с начальниками и другими лицами, идет сам добровольно навстречу опасностям, которых легко мог бы избежать, — словом, делает гораздо более, нежели сколько, собственно, был обязан делать по своему назначению. Неудивительно, что он таким образом сумел поставить себя высоко в глазах всех своих непосредственных начальников, которые часто искали помощи в нем, как будто в равном себе по власти. Но те же свойства наделали ему и врагов между местными властями. Сохраняя полное беспристрастие, нельзя не подтвердить собственного его свидетельства, что он способствовал к ограждению иргизских селений и заволжских колоний от окончательного разорения калмыками и киргизами, возвратил около тысячи пленных, два раза снабдил войско Мансурова и Муфеля провиантом и спас малыковскую казну от разграбления, а вместе с тем истратил очень мало казенных денег (не более 600 руб.).

Правда, что деятельность Державина в эту эпоху не привела к особенно видным результатам, но нельзя, однако, не согласиться, что он, исполняя поручения Бибикова, Щербатова, Голицына, Павла Потемкина, выказал необыкновенную предприимчивость и энергию. Не он один испытывал при этом неудачи: военачальники со значительными силами долго не имели успеха в борьбе с Пугачевым; если исключить немногие частные победы, один Михельсон был счастливее. Не виноват был Державин в том, что ему поручено было дело, исполнение которого зависело от совершенно случайного, не осуществившегося условия, т. е. от вторичного появления Пугачева на Иргизе. Поэтому Державин имел полное право считать себя обиженным, когда другие офицеры, сделавшие менее его, были награждены, он же один оставлен без внимания. Наконец настойчивость его увенчалась успехом; но вследствие интриги он был признан недостойным продолжать военную службу. Скоро, однако, обстоятельства его приняли такой оборот, что он мог не жалеть о невольной перемене поприща.