30. Вины Державина и определения сената

По рапортам Гудовича сенату от 17-го и 31-го июля вины Державина состояли в следующем: 1) он присваивал себе власть не только генерал-губернатора, но и генерал-прокурора; созывал членов палат в наместническое правление для следствия и очных ставок, для чего учреждена уголовная палата; затруднял собирание, по секретному указу, заштатных церковников; занимался по пристрастию и недоброхотству выискиванием следствий частных людей и утруждал ими сенат, представляя ему о многих ненужных делах прямо от наместнического правления, помимо генерал-губернатора; замедлял течение дел, так что их по последней ведомости осталось 604 не решенных; не исполнял указов самого сената, не доставлял ему требуемых сведений, делал «напрасные возражения» генерал-губернатору, «переписки с ним, затруднения и остановки» и, наконец, позволил себе «последний больше еще прежних противузаконный поступок». Именно: когда после 11-дневного прерывания в Тамбове генерал-губернатор 27-го июля собрался ехать в Рязань рано поутру в 5-м часу и шел садиться в повозку, то Державин вдруг явился к нему в дом. Гудович, увидев его, из вежливости спросил: «Что так рано потрудились?» Державин ему отвечал: «Я слышал, что вы рано отъезжаете; не изволите ли в правление?» — Гудович, заключая по раннему его приходу, что случилось что-нибудь необыкновенное, спросил о причине. — «Трактовать по делам!»

— «По каким?» — «По разным». Гудович выразил удивление, почему Державин прежде не говорил ему об этих делах, тогда как он, генерал-губернатор, ни одного дела без резолюции своей не оставляет и не удерживает у себя без ответа. После того Державин начал вдруг с запальчивостью ему выговаривать. «Вы сами, — сказал он, — не ходите в правление, никакого дела не делаете, а на нас взыскиваете... Какие делаете вы резолюции!»

— «Ежели вы, — отвечал Гудович, — моею резолюциею по своему делу недовольны, то, не делая мне выговоров, можете просить на меня в сенате». — «И то стану просить», — подтвердил Державин. Когда же Гудович заметил ему, что служит государыне беспристрастно, со всею беспредельною ревностью, то губернатор с насмешкою сказал: «Ну и служите!» — «Помните ли вы, — спросил наместник, — с кем говорите? Как вы смеете делать неприличные выговоры и поношение своему начальнику и нарушать тем должное к нему почтение?» На это Державин отвечал только, что «говорить может». Затем генерал-губернатор ему объяснял, что, имея в своем ведении два наместнических правления, мог он присутствовать только в одном из них, и что, впрочем, губернатор при нем, наравне с советниками, не более как заседатель правления, на что Державин отвечал, что этого нигде не сказано, что он не заседатель, а правитель губернии, и продолжал спорить с наместником при многих подчиненных чиновниках, стоявших тут же при открытых дверях. Все это Гудович выставлял как оскорбление «от подчиненного, который, упуская сам свою прямую должность и вмешавшись в генерал-губернаторскую, завел у себя с особливым секретарем большую домовую канцелярию, ему по законам не положенную, и занимаясь делами больше в оной, по пристрастию и недоброхотству к некоторым подчиненным, мешает тут и дела, до наместнического правления не принадлежащие» и проч. В заключение Гудович просил у сената, как обиженный начальник, суда на подчиненного, преступившего между прочим статью манифеста о спокойствии и тишине, а между тем «повелеть ему не отправлять свою должность, дабы по таковому противузаконному его Державина с ним поведению не могли прийти дела в окончательное замешательство».

Вследствие этих жалоб сенат указом 24 августа предписал тамбовскому губернатору по всем пунктам обвинения в непродолжительном времени прислать ответ. Державин очень хорошо знал, что объяснения, не подкрепленные справками, мало убедительны и что если, отлучив его от должности, передадут дело в сенат, то там справки будут собираться несколько лет, и притом такие, какие угодны будут начальнику. Поэтому он принял свои меры, чтобы самому прежде всего собрать справки. Не объявляя указа в правлении, он созвал к себе секретарей и приказал им, как будто по какой-нибудь другой надобности, доставить сведения о всех обстоятельствах, по которым сенат требовал у него ответа, напр.: «Не было ли со стороны моей каких упущений в собирании доходов, в сборе рекрут и церковников? Не было ли каких пристрастных моих предложений или резолюций, относившихся к следствию частных людей, в которых не заключалось бы пользы общей? Не имеется ли в наместническом правлении таких законов, которые бы воспрещали ему входить со своими представлениями прямо от себя в сенат, и не иначе как чрез генерал-губернатора? Не значится ли по правлению, что я входил в такие дела, которые бы относились собственно до должности генерал-губернатора? Не бывало ли в правлении с моей стороны замешательства по делам, и отчего с нынешнего года накопилось более 600 не исполненных дел? Со времени моего назначения присутствовал ли когда в правлении генерал-губернатор, и если присутствовал, то когда именно, и осматривал ли когда порядок и производство дел в правлении? Нет ли каких письменных по званию моему от генерал-губернатора приличных наставлений, которых бы я держаться был должен и о которых он в первом своем рапорте упоминает?» и т. п. Справки были без замедления представлены в губернаторскую канцелярию. Советники, не зная, с какою целью они собраны, подписали их, а губернский прокурор пропустил без всякого возражения. Получив эти справки, Державин объявил правлению сенатский указ о доставлении требуемого ответа и, основываясь на них, тотчас написал и отправил в сенат свои объяснения. Губернский прокурор счел долгом отправить с уведомлением о том нарочного в Рязань. При этом известии Гудович пуще рассвирепел и 2-го октября послал в сенат новую жалобу на Державина. Здесь он говорит, что губернатор своим противозаконным обращением за справками к наместническому правлению оскорбил чин и звание генерал-губернатора, предал своего начальника рассмотрению и следствию правления, «из чего сенат усмотрит, укрощается ли правитель Державин и после сделанного ему от сената подтверждения в своих против него противозаконных поступках»; а потому наместник вновь просит сенат «о повелении не отправлять ему, правителю, своей должности» до решения дела по поданным Гудовичем жалобам.

Между тем Державин все еще не терял надежды получить через своих покровителей разрешение отправиться в Петербург для объяснений. Поверив какому-то слуху, что там ждут Потемкина, он отправил туда нарочного с письмами к Попову и Грибовскому: последний, не получив в Тамбове места директора училищ, сумел приютиться под покров всесильного вельможи. В этих письмах Державин жалуется, что Гудович запрещает давать ему справки и старание получить их называет возмущением. В то же время Гаврила Романович написал еще письмо и к самому Потемкину, объясняя, что произошло после высочайшего повеления проситься в отпуск «по команде», и возобновляя просьбу исходатайствовать ему «увольнение в Петербург на самое краткое время». «Я же с собою, — кончает он, — могу и ответы мои правительствующему сенату доставить, и если найдуся виновным, да подвергнуся строгости законов».

Петербургские друзья Державина, смотря на его обстоятельства с точки зрения обыкновенной житейской философии, не могли, разумеется, одобрять его образа действий. Так Козодавлев 30-го октября писал ему: «Позвольте, любезный друг, попенять вам, что вы не во всем следовали правилам честного, позволительного или, лучше сказать, должного благоразумия. Например, когда от вас требует ответа вышнее правительство, тогда приказываете вы отвечать месту, в коем вы председательствуете. Когда вам велят проситься в отпуск по команде, тогда вы относитесь к тому же месту, где вы законами посажены командовать, ибо советники ваши суть вам совершенно подчинены. Сие и сему подобное можно толковать на разные образы; а в том-то и состоит быть мудру яко змия, чтоб из ответов ваших и из исполнения поведения вышние власти ничего иного извлечь было не можно, как ваше оправдание. Что сделано, того уже не переделаешь. Бог, видя ваше сердце, исторгнет вас, конечно, из бездны беспокойствий. От всего сердца желаю, чтоб хлопоты ваши не повредили вашего здоровья, в чем на твердость духа вашего полагаюсь совершенно. О Катерине Яковлевне я сожалею от всей души и предчувствовал, что она занеможет от своей чувствительности и воображения. Поцелуйте у нее ручку и скажите ей мое совершенное почтение».

Прежде нежели в Петербурге получены были объяснения Державина, в сенате, по последней жалобе Гудовича, состоялся указ, которым от советников правления требовалось ответа, на каком основании они давали губернатору справки, и вместе с тем объявлялось, что императрице представлен доклад об отрешении Державина от должности и предании его суду. Этот обширный доклад кончался следующим образом:

«Всемилостивейший Государыня! Сенат, рассматривая все выше изъясненные происшествия, поставляет долгом вашему императорскому величеству всеподданнейше донести, что хотя по поводу первовступивших донесений о непорядках тамбовского правителя Державина во отправлении порученной ему должности, также в несохранении должного к начальнику своему повиновения, и требовано от него ответа, но он, вместо скорейшего исполнения лично до него касающегося о том указа, не только вознамерился собранием ненужных справок отдалить требуемый ответ на долгое время, привлекая в соучастие своих непорядков служащих в правлении чиновников, но в то же самое время подверг к некоторому исследованию и правящего должность генерал-губернатора, причиня тем явную обиду званию его и чину и не уважая предписания сената, яко вышнего правительства, над ним поставленного, и хотя по силе законов без ответа и суда никого винить не должно, но поступки оного Державина в последнем его предложении суть гласны и видимы сенатом, что он дерзновением и упорством отвергает должное повиновение, упослеждая тем власть начальства, установленную от вашего императорского величества, и развращает дела службы. Чего ради, во отвращение дальнейших из того последствий, сенат и осмеливается вашему императорскому величеству всеподданнейше представить свое мнение, чтоб помянутого Державина от должности отрешить и во всех его противозаконных деяниях предать суду, где оный над ним произвесть благоугодно будет».

Виновниками такого строгого решения, как весьма правдоподобно утверждает Державин, были князь Вяземский и, еще более, родственник Гудовича Завадовский, который своею рукою написал весь доклад и при этом «показал искусство свое в словоизобретении». Вместе с указом, где заявлено было об этом решении, прислан был еще другой о наложении на губернское правление по делу Бородина штрафа в 17 000 руб. (см. выше). Мы уже видели, какое впечатление этот приговор произвел на Державина. Естественно, что слух о содержании обоих указов должен был совершенно уронить его в глазах тамбовского общества, и он 11-го декабря писал Терскому (в котором предполагал искреннее к себе участие, но, как после оказалось, ошибался): «Таковые гостинцы от сената и тому подобные о моем несчастии разглашения, как равно и приезд генерал-губернатора, который, как все здесь твердили, привез с собою мое отрешение, отвергли от меня самых близких ко мне людей и по должности, и по приязни; даже и советники правления, бывшие со мною всегда единогласными и всегда мною уважаемые, восстали против меня в самых ничего не значащих делах».

Поводом к приезду Гудовича в Тамбов были предстоявшие в начале декабря выборы, для которых собиралось и дворянство. Державин старался сохранять наружное спокойствие и, продолжая исполнять свои обязанности, представил генерал-губернатору рапорт о состоянии губернии и список съезжавшихся дворян.

В Николин день он явился к своему начальнику на поклон с другими представлявшимися лицами, но тот не удостоил его ни единым словом. Случайно Державин узнал от посторонних, что выборы назначены 8-го числа; накануне вечером он позвал к себе коменданта (исправлявшего и должность городничего) и от него услышал, что ему словесно велено оповестить через полицию, чтоб завтра в девять часов утра дворянство собралось в дом наместника, а купечество в магистрат для выборов, насчет же губернатора не было никакого приказания.

В недоумении, не отрешен ли он уже от должности, Державин хотел было, сказавшись больным, остаться дома; но по совету случившихся у него «почтенных людей» из других губерний решился в назначенное время явиться к наместнику для принятия его повелений. Подойдя к нему при многих чиновниках и губернском прокуроре, Державин сказал: «До сведения моего дошло, что сегодня назначено открытие выборов: то не угодно ли будет вашему превосходительству чего и мне поручить?» — Гудович отвечал, что все нужные приказания отданы губернскому предводителю, а в нем, Державине, нет никакой надобности. Губернатор поклонился и, не говоря ни слова, вышел. Затем, не имея никакого предписания о времени производства городовых выборов, для которых сроки по закону должен был назначать наместник, Гаврила Романович письменным рапортом отнесся к нему с просьбою решить этот вопрос и копию с этого рапорта сообщил наместническому правлению. Советники правления, напуганные сенатским указом, требовавшим от них ответа за выдачу Державину справок, не приняли этой бумаги и подали генерал-губернатору свое мнение. Гудович вошел в сенат с новым донесением на Державина, обвиняя его за неназначение своевременно сроков городовым выборам. Ожидая, что вследствие этого «будет еще новая история и материя для суждения сената» и уже не полагаясь на правосудие его, Державин просил Терского, «где можно замолвить за него слово и внушить, что он поистине не заслуживает такого гонения, которым безвинно все на него восстали».

Действительно, положение Державина было невыносимо; вот как он в том же письме описывал его: «Губернатор больше уже здесь не существует. Я с каждым шагом опасаюсь, чтоб не сделали какой привязки. И даже до того загнан и презрен, что весь город до последнего офицера приглашается в дом генерал-губернатора на обеды, на маскарады и на балы, бывающие по случаю выборов; но я и Катерина Яковлевна ни в какое публичное собрание не призываемся, и хотя означенные пиры в доме государевом и, можно сказать, от щедрот великой Екатерины устраиваются, но губернатор оных с его женою лишен. Напротив того, в торжественные дни, когда назначал я у себя публичное собрание, как-то и в нынешний Екатеринин день, то я даже самых моих злодеев всех приглашал; ибо, по моим мыслям, в таковые дни должно оставлять всякие личные между собою неудовольствия и неприязни. Меня это нимало не трогает; но я удивляюся, что люди, носящие великую доверенность, славящиеся знатным родством и воспитанием, забываются из злобы до такой крайности; ибо (наместник) не хотел сюда и въезжать до того времени, покуда меня не отрешат; но когда стал в необходимости приехать для выборов, то вот какие творит чудеса. Напротив того я, лишь бы приведены были подчиненные всякий к исполнению своих должностей, нимало не ужасаюся быть под его начальством. Иногда не безнужно иметь и врагов, чтобы лучше не сбиваться с пути законов. Пусть подыскивается: это мне делает более чести, что со всем своим домогательством притеснить меня, кроме пустяков, ничего не находит».

Роковой доклад сената долго оставался без конфирмации, и Державину пришлось жить недели три между страхом и надеждой. В Петербурге получены были между тем объяснения его; тамошние друзья опального губернатора спешили известить его о ходе его дела или, по крайней мере, о носившихся в городе по поводу этого дела слухах. Живший в Петербурге отец моршанского городничего Михаила Титов вместе с известием о взятии Очакова сообщал Державину 18-го декабря: «Поданный доклад государыня изволила оставить у себя, который и поныне не вышел, да, может быть, и не выйдет никогда. Причины (для отрешения губернатора) весьма слабы, а полученное от вас объяснение у многих переменило мысли». В тот же день писали Державину Львов и Терский. Первый уведомлял его: «Третьего дня, говорят, граф Мамонов хорошо об тебе отзывался; говорят, что будто он получил от тебя письма; я этого не знаю, и ты мне не писал. Он говорил, что тебя несправедливо притесняют, что уведомлен о тебе, как о человеке прямом и правом, что ты по поступкам своим ему таковым кажешься. Между тем по докладу ничего нет... Ответы твои читают; но тут уж так тайно, что ничего узнать и в сенате не можно».

Терский столько же неутешительно писал: «О слухе вы пишете касательно доклада; то и здесь то же было, и что-нибудь с правдою похоже. Однако, кажется теперь, будто все затихло; дай Бог, чтобы так и осталось. Мой дружеский совет вам все забыть, держась моего правила: терпения сколько можно!» Как обыкновенно бывает в таких случаях, друзья, на помощь которых рассчитывал пострадавший, отделывались утешениями и советами.

Через два дня (21-го декабря) опять полетели в Тамбов новые вести о деле Державина. Львов писал ему: «Сегодня опять худые слухи... Говорят, что московскому сенату приказано рассмотреть все дело; указа еще нет, а говорят, завтра выйдет. Не знаю, право, и боюсь, поможет ли что-нибудь и письмо твое; если писать станешь, то, пожалуй, будь весьма осторожен; я все не могу никого видеть. Говорят, что князь (Таврический) будто к новому году будет сюда. Не знаем, не ведаем, каким странным оборотом в два дни дела такой вид взяли, и узнать никак нет средства. Прости».

Удивительно, что на этот раз Львов, служивший при Безбородке, знал менее провиантмейстера Новосильцева, который так извещал своего приятеля о решении его участи:

«М. г. мой, Г.Р. Непостоянство счастия, играющего нашею участью, изменяя в надежде, которую имели мы из продолжения по поданному об вас от сената докладу, наконец, к сердечному соболезнованию моему, определяет вам явиться в 6-й департамент для отчета в принесенных жалобах от генерал-губернатора, и должность ваша поручается старшему по списку из назначенных к определению, генерал-поручику Звереву. Я не в состоянии изъяснить безмерного оскорбления, которое причиняет сия неожидаемая превратность мне и другим, вас любящим. Но что делать, когда все в свете подвержено переменам и когда истина почасту представляется в ложном виде? Прилагаю здесь копии с указов, всеискренно желая, чтоб вы, м. г. мой, сию неприятность приняли с свойственным вам благорассуждением и чтоб справедливость доставила вам всесовершенное торжество и воздаяние».

Именной указ об отдаче Державина под суд состоялся в тот самый день, когда писаны были первые из приведенных здесь писем, именно 18-го декабря. Окончательное распоряжение содержало еще один важный пункт, о котором не упомянул Новосильцев: велено было обязать подсудимого подпиской, что он до окончания своего дела останется безвыездно в Москве.

Храповицкий в дневнике своем еще 29-го ноября записал: «По докладу сената приказано Державина отдать под суд. Он стихотворец, и легко его воображение может быть управляемо женою». Затем следовал приведенный уже выше весьма нелестный отзыв императрицы о теще поэта.

Итак, на этот раз не помогла и благосклонность Безбородки, подогреваемая Львовым. Просьбы Державина о позволении ему приехать в Петербург были оставлены без внимания. Воронцов хранил упорное молчание. Сам поэт объясняет дурной исход дела тем, что Безбородко, по старинной дружбе с земляком своим Завадовским, принял сторону его родственника Гудовича, принадлежа притом к сильной партии князя Вяземского, ибо, по словам Державина, Потемкин, Безбородко и Вяземский, «чтоб не мешать друг другу, составили между собой триумвират». Так ли действительно было, или Безбородко, получив от Гудовича частное письмо с резкой жалобой на Державина, не мог ничего сделать в пользу поэта, или, видя его неосмотрительные поступки, решился временно им пожертвовать, в надежде скоро поправить дело с помощью Потемкина, — как бы ни было, он должен был доложить государыне письмо генерал-губернатора, к тогда только Екатерина, которая до тех пор держала у себя доклад сената без движения, решилась утвердить его. Как между тем смотрел Потемкин на все это дело, раскрывает письмо Грибовского к Державину, писанное из Кременчуга в конце января 1789 года по поручению Попова: «Его светлость, — говорит он, — никак не переменил к вам своего благорасположения, но отлагал защитить вас в Петербурге самолично, не желая писать к князю Александру Алексеевичу (Вяземскому) и что приехавши туда, конечно сделает в вашу пользу все возможное».