Глава IV. Переложения и переводы

1

Переложения псалмов — это лирика Ломоносова. Строгая систем ма жанров литературы классицизма не оставляла писателю возможности изложить в какой-либо форме свои личные впечатления и чувства, да и сама потребность в такого рода общении с читателем почти не возникала. За автора как бы выступал жанр, а переживания писавшего ни в ком не возбуждали интереса. Ломоносов разделял в этом смысле взгляды своего века и о себе разве что обмолвился в стихах мимоходом два-три раза. Но он бурно жил, бурно чувствовал, был поэтом, человеком, привыкшим беседовать с бумагой, и свои настроения должен был иногда ей доверять. Он и делал это, но не прямо, а косвенно — выбором жанра, темы, характером рассуждений в пределах пунктуальной регламентации литературного творчества, общепринятой в его время.

И чаще всего для этой цели служили Ломоносову переложения псалмов. Псалтырь — одна из книг Библии — представляет собой собрание религиозных песнопений преимущественно похвального свойства, но захватывающих и другие темы. В псалмах заметны мотивы борьбы с сильными, порицания врагов, стремления преодолеть трудности, выйти победителем из столкновения с противниками. Выражается в них и радость восприятия мира, удивление перед его слаженностью и красотой. С давних пор для читателей религиозных книг псалмы были любимейшим видом произведений лирико-публицистического характера. Псалтырь, изложенная в стихах Симеоном Полоцким, была хорошо знакома Ломоносову, читавшему ее еще на Севере.

Ломоносов переложил — по отношению к нему можно смело сказать: перевел — стихами девять псалмов, один в 1743 году, три — в 1747, один — в 1749 и четыре — в 1751 году. Почти всегда переложение псалмов было связано для него с желанием как-то выразить свои собственные чувства и мысли по поводу жизненных обстоятельств, дать в поэтической форме ответ врагам просвещения в России, выразить уверенность в конечном торжестве своего правого дела. Из биографии поэта известно, что годы 1747 и 1751 были для него особо омрачены обстановкой интриг и недоброжелательства со стороны руководителей Академии наук — Шумахера и Теплова. Ломоносов активно выступает против них, устно и письменно защищает свое понимание научного прогресса в России и об этом, в сущности, пишет в своих стихах.

Серия переложений псалмов 1751 года отличается особенным единством мысли и настроения — все они говорят о происках врагов Ломоносова и о его решимости сражаться до конца. Переводы отличаются большой точностью, но тщательные наблюдения показывают, что поэт, оставаясь целиком в пределах текста, незаметно усиливает резкость обличений, ноты ненависти и мести¹. Он властно требует у бога:

Сдержи стремление гонящих,
Ударив пламенным мечом.
Уверь в напастях обстоящих,
Что я в покрытии твоем.
Гонители да постыдятся,
Что ищут зла души моей,
И с срамом вспять да возвратятся,
Смутившись в памяти своей.

      (VIII, 375)

Ломоносов активизирует глаголы по сравнению с оригиналом — требует «сдержать», «ударить мечом», уверить нападающих, что их мнимая жертва находится под высокой защитой. Славянский текст не имеет такой определенности. Там сказано «иссуни меч», то есть вынь, обнажи; эпитет «пламенный» отсутствует и т. д.

Да помрачится путь их мглою,
Да будет ползок и разрыт,
И ангел мстящею рукою
Их, вслед гоня, да устрашит.

      (VIII, 376)

Поэтическое воображение побудило Ломоносова в этой строфе 34-го псалма создать впечатляющую картину: вереница злобных, но теперь бессильных причинять зло людей, гонителей правды, тянется по скользкой, разрытой дороге во мрак, во мглу, навстречу неизбежному наказанию. Пламенным мечом их гонит ангел, его мстящая рука вселяет страх в сердца идущих... Эти детали введены Ломоносовым. В тексте сказано: «И ангел господень погоняяй их». Но можно ли сетовать на поэта?

В начальной редакции первая строфа переложения псалма I читалась так:

Блажен, кто к злым в совет не ходит,
Не хочет грешным в след ступать
И с тем, кто в пагубу приводит,
В суде едином заседать.

      (VIII, 369)

Существование этого варианта показывает, как близко соотносил Ломоносов переложения псалмов с окружавшей его обстановкой. Известно, что комната секретаря Канцелярии Академии наук Шумахера называлась «судейской» (VIII, 979). «В суде едином заседать» с тем, кто тебя «приводит в пагубу», преследует и теснит, — с Шумахером Ломоносов отказывался. Намек был настолько ясен, что в печатном тексте его пришлось заменить и поставить: «В согласных мыслях заседать». Но и эта строка передавала внутреннюю боль Ломоносова, вынужденного иной раз крепиться и молчать в «совете злых», где председательствовал и ждал от него «согласных мыслей» Шумахер.

В переложении псалма 26-го, снова, думая о своих столкновениях в Академии наук, Ломоносов пишет:

Во злобе плоть мою пожрать
Противны устремились.
Но, злой совет хотя начать,
Упадши, сокрушились.
Хоть полк против меня восстань,
Но я не ужасаюсь.
Пускай враги воздвигнут брань,
На бога полагаюсь.

      (VIII, 371—372)

Он не складывал оружия и продолжал свое дело, надеясь, разумеется, не столько на бога, сколько на правоту своих мыслей, одухотворенный сознанием необходимости труда на благо отечества. Между тем положение Ломоносова в начале 50-х годов было нелегким. Он не имел ни поддержки при дворе, ни дружеской помощи со стороны учеников, которых еще предстояло собрать и подготовить, а Канцелярия Академии наук на каждом шагу чинила ему препятствия. Стихами из переложения 70-го псалма Ломоносов как бы говорил о себе:

Враги, которые всечасно
Погибели моей хотят,
Уже о мне единогласно
Между собою говорят:

«Погоним, бог его оставил,
Кого он может преклонить?
От нас бы кто его избавил?
Теперь пора его губить».

Но это было легче пожелать, чем сделать. В том же стихотворном переложении Ломоносов вновь и вновь выражает твердую веру в избавление от всех горестей и козней:

Ты к пропасти меня поставил,
Чтоб я свою погибель зрел,
Но скоро, обратясь, избавил
И от глубоких бездн возвел.

      (VIII, 385)

Как было уже замечено исследователем, Ломоносова привлекали в Библии темы сокрушения противоборствующих сил, столь часто присутствующие в псалмах Давида, и картины творения мира, занимавшие его как ученого-натуралиста².

Христианские догмы были совсем чужды Ломоносову, и вопросы об отношении человека к богу, о назначении земной жизни, о так называемом «спасении души» его не интересовали и не нашли никакого отклика в произведениях. Не религиозные цели преследовал Ломоносов, занимаясь переложением псалмов, и не для культовых нужд предназначались его стихи. Они вызывали бодрое, боевое настроение читателей, звали к борьбе с врагами, вселяли уверенность в победе. Под религиозной оболочкой в них скрывалось острое полемическое содержание, почерпнутое из действительности, окружавшей поэта и ею навеянное. И нужно отдать должное мастерству Ломоносова, умевшего соблюсти все условия перевода на русский язык канонического славянского текста и высказать в стихах то, что ему хотелось внушить читателю, передать свои мысли и чувства.

И это ему хорошо удавалось. Нельзя не отметить, что переложение 145-го псалма получило широкую известность в народе. Его распевали бродячие слепые певцы. Автор «Дневника», охватывающего несколько десятилетий XIX века, академик А.В. Никитенко сообщает: «Теперь, когда я пишу о Ломоносове — о художественном характере его творений, у меня вдруг ожило воспоминание о том, каким уважением пользовался он во времена моего детства среди массы простого народа. Имя Ломоносова как поэта было известно, по крайней мере между малороссиянами, всем сколько-нибудь грамотным людям. Мне было лет десять или одиннадцать, когда однажды зашли к нам в хату два бродячих слепых певца и просили у моего отца позволения пропеть гимн»³. Этим гимном был 145-й псалом в переводе Ломоносова:

Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных.
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.
Когда с душою разлучатся
И тленна плоть их в прах падет,
Высоки мысли разрушатся,
И гордость их и власть минет.

      (VIII, 185—186)

Призыв не надеяться на сильных мира сего, в чеканной и резкой форме брошенный Ломоносовым, получил в народе социальную окраску, что и создало этим стихам огромную популярность.

Пелись в народе и другие переложения псалмов Ломоносова — они становились кантами. Кант «оставался бытовым письменным поэтико-музыкальным жанром» в России в период последней четверти XVII — начала XIX века⁴, то есть на протяжении примерно полутораста лет. Кантами были произведения духовной лирики, торжественные песни, посвященные победам Петра, некоторые стихи Ломоносова, любовные песенки Тредиаковского и в особенности Сумарокова — словом, канты представляли собой народно-бытовые песни, любимые и очень широко распространенные среди городского населения. Канты бытовали в средних слоях, никогда не поднимались до дворянских салонов, но встречались иногда и в деревнях, о чем можно судить по рукописным сборникам XVIII века, владельцы которых часто записывали о себе подробные сведения.

Среди переложений псалмов Ломоносова несколько особняком по своему мажорному тону стоит псалом 14-й, кстати сказать единственный, для которого поэт применил четырехстопный хорей. Пожалуй, «нежность» этого размера, что оспаривал Тредиаковский, повлияла на общее течение стиха и придала ему естественную легкость:

Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с тобою населяет
Верьх священный горних мест?

      (VIII, 158)

Далее в оригинале идет перечень качеств, необходимых праведнику для поселения в «горних местах». Ломоносов переводит его с исчерпывающей точностью. Сделать это ему было тем более легко, что, по всей вероятности, думал он в это время и о себе, и о своих противниках:

Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как устами, говорит.

Кто языком льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.

...В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берет.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки нс падет!

      (VIII, 158)

Эти стихи, по нашему разумению, могли составить программу жизни самого Ломоносова. Перелагая 14-й псалом, он как бы очерчивал свой гражданский облик.

Ломоносов с увлечением работал над стихами псалмов, находя для них время среди своих многочисленных занятий. Мы знаем об этом из письма его к В.Н. Татищеву, написанному 27 января 1749 года, в котором Ломоносов сообщал: «Совет вашего превосходительства о преложения псалмов мне весьма приятен, и сам я давно к тому охоту имею, однако две вещи препятствуют. Первое — недосуга, ибо главное мое дело есть горная наука, для которой я был нарочно в Саксонию посылай, также химия и физика много времени требуют, кроме текущих дел в академических собраниях; второе — опасение, ибо я не смею дать в преложения другого разума, нежели какой псаломские стихи в переводе имеют. Так, принявшись перелагать на стихи прекрасный псалом 103, для того покинул, что многие нашел в переводе погрешности, например: «Змий сей, его же создал еси ругатися ему», вместо «се кит, его создал еси презирать оное» (то есть море, его пространство. — А.З.) (X, 462).

К переводу этого псалма Ломоносов отнесся с особенным старанием, ибо в нем трактуется тема сотворения мира. Естественно, 103-й псалом заинтересовал Ломоносова и вместе с тем разочаровал, когда поэт приступил к переводу. Он увидел неточности в славянском тексте по сравнению <с греческим, не мог взять на себя смелость исправить канонический корпус славянской редакции — и потому прекратил свое переложение на половине.

Нельзя считать случайным, что Ломоносов нашел неясность в славянской Псалтыри именно при переложении 103-го псалма. Тема его затрагивала Ломоносова как ученого, и он желал быть уверенным в полной исправности текста псалма. Обличения врагов, выражение надежды на помощь всевышнего не требовали такой уверенности, а для псалма «о мирском бытии» она показалась Ломоносову необходимой.

Каждому стиху 103-го псалма Ломоносов отводит четырехстрочную строфу четырехстопного ямба с охватывающей рифмой типа абба, что делал он и при переложении 143-го псалма. Поэт строго следует библейскому тексту, лишь в некоторых случаях подправляя его и делая, если можно так сказать, более сходным с научными представлениями о мире. В шестом стихе псалма, например, говорится: «Основаяй землю на тверди ее», Ломоносов переводит: «Ты землю твердо основал» (VIII, 229). Между этими определениями есть различие. «Основал землю на тверди ее», то есть поставил неподвижно, утвердил на чем-то, что не поколеблется вовеки, — гласит псалом. Фразу Ломоносова можно понять по-другому: земля твердо основана, иначе — крепко создана, ладно сбита. Недвижность ее в стихотворном переложении не дает себя знать так, как в библейском оригинале.

Заметнее эта тенденция становится в следующей строфе. В тексте сказано: «Бездна, ярко риза, одеяние ее; на горах станут воды» Ломоносов пишет:

Ты бездною ее облек,
Ты повелел водам парами
Всходить, сгущался над нами,
Где дождь рождается и снег.

      (VIII, 229)

Фраза «на горах станут воды» представлена Ломоносовым в виде картины обращения воды в природе — она всходит от земли паром, который сгущается, превращаясь в дождь и снег. Далее, взамен упоминания в псалме о том, что эти воды «от гласа грома своего убоятся», Ломоносов продолжает описывать возникновение дождя:

И в тучи, устрашась, теснятся;
Лишь грянет гром твой, вниз шумят.

Без какой бы то ни было переделки, только с помощью двух-трех подробностей, Ломоносов выявил в тексте псалма картину дождя, не поступившись своими научными убеждениями.

Но в то же время он был и истинно поэтичным:

И воли твоея послы,
Как устремления воздушны,
Всесильным маниям послушны,
Текут, горят, не зная мглы.

В оригинале было: «Творяй ангелы своя духи, и слуги своя пламень огненный». Ломоносов верно передал смысл в прекрасной строфе своего стихотворения.

Пушкин, считавший, что «поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами», находил, что Ломоносов не принадлежит к их числу, но переложения псалмов очень ценил. Он писал о Ломоносове: «Слог его, ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему переложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему...»⁵.

Кроме псалмов, из состава Библии Ломоносов остановился только на книге Иова, послужившей ему материалом для знаменитого в свое время стихотворения. Начальные строки его:

О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек,

в свое время были «крылатыми», часто цитировались, служили поводом для пародий и были известны даже Хлестакову из гоголевского «Ревизора», который не к месту привел их в беседе с дамами в доме городничего.

История многострадального Иова, терпение и преданность которого с необычайной жестокостью испытывал бог, пользовалась широчайшей популярностью среди христианских народов и была не раз запечатлена в искусстве. Не будет преувеличением сказать, что по своим драматическим достоинствам и напряженности борьбы мнений, изложенных в ней, книга Иова является едва ли не самой значительной в Библии. Обаянию ее поддался и Ломоносов, пожелавший пересказать древнее произведение стихами. Однако он остался верен себе и выбрал для переложения вовсе не то, что становилось обычно сюжетом картин и назидательных рассуждений.

Стихи, написанные Ломоносовым, назывались «Ода, выбранная из Иова, глава 38, 39, 40 и 41» (1751). Заглавие предупреждало, что для стихов взяты только некоторые места из книги Иова, и указывало, откуда именно, — из ее последних глав (всего их сорок две, но каждая очень невелика). Ломоносов оставил в стороне спор сатаны с богом об искренности веры Иова, гибель его детей, поражение Иова проказой, беседы его с друзьями о допустимости сомнений в вере и взял только заключительные страницы книги — речь бога, обратившегося из тучи к многострадальному Иову:

«Сбери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет,
Когда твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил,
Величество и власть мою?
Яви премудрость ты свою».

      (VIII, 387)

Библейский текст служит для поэта только основой, он выбирает из него отдельные положения, образы и компонует их по своему плану, это не перевод и даже не пересказ, а новое произведение по мотивам книги Иова. Ломоносов представил гневного бога, который вступил в спор с человеком, — «его на распрю звал» — и принялся доказывать его ничтожество. Но доказывать и убеждать — это значит, что он признал человека заслуживающим такого внимания! Можно, пожалуй, предположить, что это невероятное собеседование и увлекло Ломоносова: бог обращается к человеку как бы на равных правах, он оспаривает его сомнения в стройности мира и, видимо, затронут за живое, потому что говорит взволнованно и горячо. Но, значит, сколь силен должен быть человек, если бог не отказался вступить с ним в такой оживленный диспут!

«Обширного громаду света
Когда устроить я хотел,
Просил ли твоего совета
Для множества толиких дел?
Как персть я взял в начале века,
Дабы создати человека,
Зачем тогда ты не сказал,
Чтоб вид иной тебе я дал?»

      (VIII, 391—392)

Так спрашивает бог, своим вопросом признавая значение и могущество человека, о чем и говорят нам стихи Ломоносова.

2

Свой первый опыт художественного перевода, именно стихов Анакреона, Ломоносов проделал еще в Германии во второй половине 1738 года. Изучая работы немецкого поэта и теоретика литературы Готшеда, в частности его статью о переводах Анакреона, Ломоносов выписал греческий текст оды «К лире», переводы ее на латинский, французский, итальянский и английский языки, а затем сам перевел ее на русский. Около двухсот лет перевод этот оставался неизвестным и лишь в 1936 году был найден Е.Я. Данько в бумагах Д.И. Виноградова — сотоварища Ломоносова по обучению за границей, создателя русского фарфора. Сопоставление этих разноязычных переводов и собственный удачный опыт изложения оды Анакреона русскими стихами, как полагает Данько, утвердили Ломоносова в мысли, что русский язык «не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно версификацию иметь может» (VIII, 872).

Ломоносов перевел оду Анакреона так:

Хвалить хочу Атрид,
Хочу о Кадме петь,
А гуслей тон моих
Звенит одну любовь.
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд,
Но лиры звон моей
Поет одну любовь.
Прощайте ж нынь, вожди,
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь.

      (VIII, 14)

По мнению специалистов, Ломоносов передал содержание оды лучше, чем сделали это Готшед и другие переводчики. «Большинство стихов переведено Ломоносовым дословно. Тем удивительнее, что он сумел при этом мастерски передать поэтический тон подлинника» (VIII, 872). Четырехстопный усеченный ямб оригинала он заменил трехстопным ямбом.

Почти одновременно с Ломоносовым Эту оду Анакреона перевел на русский язык Кантемир. В 1742 году он закончил перевод 55 песен Анакреона, не изданный в свое время и напечатанный сто лет спустя. В предисловии к сборнику Кантемир писал: «Общее об Анакреоне доброе мнение побудило меня сообщить его и нашему народу через русский перевод. Старался я в сем труде сколь можно ближе его простоте следовать; стихи без рифм употребил, чтоб можно было ближе подлинника держаться»⁶.

Вот первая ода в переводе Кантемира:

О своих гуслях
Хочу я Атридов петь,
Я и Кадма петь хочу,
Да струнами гусль моя
Любовь лишь одну звучит.
Недавно в той струны
И гусль саму пременил:
Я запел Ираклев бой —
В гусли любовь отдалась;
Ин прощай богатыри,
Гусль одни любви поет⁷.

Кантемир был опытным поэтом, уже изрядно потрудился и в переводах. Ломоносов делал свои первые шаги на литературном поприще, но тем не менее он полнее и поэтичнее справился с задачей. И дело не только в том, что Кантемир писал силлабическими стихами, а Ломоносов применил силлабо-тонический размер. Строй слога Кантемира старомоден, неуклюж, и перевод его хоть и довольно точен, но лишен поэтической легкости оригинала. Не все гладко и в тексте Ломоносова, однако не забудем, что этот перевод извлечен из черновых конспектов и записей, для печати не предназначался и вовсе не отделан. Ломоносов позже не имел его под руками — он затерялся в бумагах Виноградова — и для «Разговора с Анакреонтом» сызнова перевел первую оду:

Мне петь было о Трое,
О Кадме мне бы петь,
Да гусли мне в покое
Любовь велят звенеть.
Я гусли со струнами
Вчера переменил
И славными делами
Алкида возносил;
Да гусли поневоле
Любовь мне петь велят,
О вас, герои, боле,
Прощайте, не хотят.

      (VIII, 761)

Второй вариант перевода Ломоносова по изяществу и поэтическому мастерству значительно превосходит первый — двадцать лет работы над словом дали себя знать. В нем нет незаконно сокращенного слова «нынь» вместо «ныне», канцелярского «понеже», рифмы не затруднили переводчика. Но лира решительно заменена славянскими гуслями, как это сделано и Кантемиром, а в первом варианте на сей счет были еще колебания — там упоминаются и гусли и лира. Видимо, Ломоносов рассудил, что так будет понятнее и проще, ибо «лира» уже часто фигурировала в его торжественных одах и как инструмент имела почти официальное назначение.

Для своей «Риторики» Ломоносов перевел десятки отрывков и целых стихотворений Гомера, Анакреона, Вергилия, Горация, Овидия, Марциала, Кальпурния, Лафонтена и других поэтов. Античные метры он заменил преимущественно шестистопным ямбом, и в этом смысле Тредиаковский гораздо смелее и правильнее решил задачу, введя гекзаметр, то есть тот размер, усовершенствовав который Н.И. Гнедич осуществил свой знаменитый перевод на русский язык «Илиады». Но точность ломоносовских переводов бесспорна, и появление их было необходимым и важным этапом в истории русской литературы. Стоит напомнить, что раньше Пушкина и Державина «Памятник» Горация, то есть оду XXX третьей книги од римского поэта, перевел Ломоносов. Он включил эти стихи в «Риторику» как пример неполного силлогизма или энтимемы: «Я поставил знак бессмертной своей славы затем, что первый сочинял в Италии оды, какие писал Алцей, Эольский стихотворец, того ради должна моя муза себя лавровым венком увенчать». Ода же была напечатана с разбивкой по частям или рассуждениям силлогизма — посылка, причина и следствие, — что вместе получило такой вид:

    Посылка

Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон⁸ сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.

    Причина

Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть алцейской лирой.

    Следствие

Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.

      (VII, 314—315)

Державин и Пушкин, переводя Горация, говорили о себе, о том, что ими было сделано для литературы и своего народа. Один считал своей заслугой то, что первый

...дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.

      (I, 787—788)

Другой смотрел на роль поэта гораздо шире и был уверен в народном признании:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал⁹.

Ломоносов тщательно перевел текст римского поэта и не внес в него никаких оценок собственного творчества. Однако трудно допустить, чтобы слова Горация о «беззнатном роде» поэта, который внес в Италию «стихи эольски» и первый зазвенел «алцейской лирой», не заставили Ломоносова подумать о своих трудах в русской науке и литературе, о своем трудном жизненном пути. Выбор именно этой оды Горация, очевидно, нельзя считать случайным для Ломоносова, но, так или иначе, сам он об этом нигде не сказал.

Если проблема художественного перевода и в наши дни представляется решенной далеко не во всех своих аспектах, а практика вызывает нередко серьезные возражения, то для XVIII века она была еще совсем не ясной. Петр I, распоряжавшийся переводом на русский язык иностранных книг: учебных руководств, книг по артиллерии, фортификации, навигацкому делу, трактатов по юриспруденции и правил светского обхождения, предъявлял строгие требования к слогу этого рода деловой прозы. «Высоких словенских слов класть не надобеть, посольского приказа употреби слова», — наставлял он переводчиков, давая понять, что новая светская книга своим языком должна отличаться от духовной литературы. Он заботился о строгой редактуре перевода: «Понеже немцы обыкли разными лишними материями книги свои наполнять ради того только, чтоб велики казались, то, вычерня негодное, трактат по хлебопашеству возвращаю», — писал он переводчику Борису Волкову в 1719 году. Петр широко применял иностранную терминологию и ограничивал употребление старославянской лексики. Эти полезные, нужно сказать, для своего времени установки помогли обеспечить относительно сносное качество переводов деловой прозы в эпоху петровских реформ.

Но в области художественной литературы ни большого опыта, ни специальных указаний в 30-е годы еще не имелось, если не считать в общем удачного выступления Тредиаковского, напечатавшего на русском языке в 1730 году перевод «Езды в остров любви» французского писателя Тальмана де Рео.

Литературная теория классицизма согласно принципам своим предоставляла переводчику полную свободу, пределы которой ничем не ограничивались не только в переводе, но и в переработке текста. Антиисторическая система мышления писателей-классицистов XVII—XVIII веков признавала существование образцов литературных произведений, созданных в античной Греции и Риме, которым и необходимо следовать. Люди всегда были одинаковы, рассуждали они, тот же великий Разум лежит в основе мира, те же страсти кипят в человеке, и задача усмирения их во имя торжества законов Разума остается наиглавнейшей для каждого смертного. И решения этой задачи известны, нового тут ничего не придумать, да и не надо этого делать, ибо зачем же перевертывать то, что однажды уже хорошо уложилось. Успех писателя зависит от того, насколько близко он сумеет подойти к образцу, к идеалу, хранящемуся в античной литературе, а это работа общая. Один написал хорошо, другой может воспользоваться тем, что он сделал, взять это себе и постараться дописать лучше, еще ближе подобраться к испытанному эталону.

При этом условии личность автора совсем лишалась какой бы то ни было роли. За него говорил жанр. Важно не то, что написал героическую поэму сочинитель такой-то, а то, насколько удачно подражает он Гомеру. Драматург стремился достичь сходства с Софоклом, сатирик — с Горацием, и по пути они включали в свои произведения то хорошее, что находили у других авторов, не видя в этом никакого греха и не думая ссылаться на источники. Все участвовали в одном деле создания литературы, и личные вклады могли оставаться безымянными.

При переводе иностранной книги вовсе не нужно было точно следовать тексту. Если мысль казалась удачной, ее следовало развить по мере сил переводчика, то, что выглядело лишним, сократить. И, кроме одобрения знатоков, тут ожидать было нечего, ибо все считалось общим — сюжеты, герои, остроты.

Современные нам переводчики иногда спорят о том, нужно ли буквально переносить в текст все стилистические и национальные особенности оригинала или разумнее дать верный общий колорит, а характерные выражения заменить эквивалентными для своего языка, более понятными читателю. Возникают и другие вопросы, но ни у кого нет сомнения в том, что перевод должен безупречно соответствовать тексту оригинала и любые дополнения и сокращения переводчика недопустимы.

Однако такой взгляд на качество перевода сложился только с течением времени. Не забудем, что еще в 30-е годы XIX века Сенковский позволял себе под видом перевода коверкать своим пересказом романы Бальзака, что в 70-е годы Иринарх Введенский русскими присловьями и поговорками уснащал речь героев Диккенса, да и только ли о них можно бы здесь напомнить?! Но уже в XVIII веке понимание необходимости наибольшего соответствия перевода оригиналу при активном художественно-творческом воплощении авторского замысла существовало в русской литературе, и внес такое понимание Ломоносов.

Примечания

1. См.: Дороватовская В. О заимствованиях Ломоносова из библии. — В кн.: М.В. Ломоносов. Под ред. В.В. Сиповского. Спб., 1911, с. 39 и след.

2. См.: Дороватовская В. Указ. соч., с. 38.

3. Цит по: Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова в 8-ми т., т. 1, Спб., 1891, с. 305 второй пагинации.

4. См.: Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом, т. I. М., 1952, с. 462.

5. Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти т., т. 6. М., 1976, с. 12—13.

6. Кантемир Антиох. Собр. стихотворений. Л., 1956, с. 484.

7. Там же, с. 293.

8. Аквилон — бог северного ветра (римск.).

9. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 3. М., 1957, с. 373.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница