Главная Биография

Поэзия

Проза

Переводы

Переписка

Библиография

Воспоминания

Библиотека

Галерея Хронология Ссылки Статьи

Глава V. Полемика и сатира

1

Величавая муза Ломоносова не чуждалась сатиры, но редко показывалась в ее маске и никогда не выступала с нею в печати при жизни автора. Посвятившая себя торжественным песням во славу России, она служила гражданскому идеалу поэта и звала к служению родине. Ломоносов видел недостатки управления страной, знал низкую цену вельможам, управляющим политикой и хозяйством отечества, ведал нищету и бедствия народа, но редко говорил об этом в своих произведениях. Он стремился найти, открыть, утвердить, направить, поддержать ростки нового в русской культуре и науке, — в этом был пафос его общественной деятельности. Ломоносов считал нужным воздействовать на соотечественников силою положительного примера и для того не уставал твердить царям о том, что им должно подражать Петру I. Полемика и сатира находили место лишь в его частных письмах, безымянных стихотворениях, расходившихся в списках, и даже в служебных бумагах.

Резко и зло спорит Ломоносов с церковниками, беспощадно высмеивает неразумные обряды, доказывает вредность их с позиций науки. Перо его чертит сатирические рисунки, голос исполнен сарказма и негодования. История с «Гимном бороде», разыгравшаяся за несколько лет перед этим, не научила его осторожности, Ломоносов рьяно продолжает борьбу с религиозными суевериями, выступает как истинный просветитель. Научными трудами, письмом о сохранении и размножении российского народа, сатирическими стихами — различным оружием, но с одинаковой страстью Ломоносов воевал против церковно-феодальной реакции, и полемика вокруг «Гимна бороде» может показать остроту его столкновений с охранителями народной темноты и невежества.

«Гимн бороде» был написан, как можно полагать, в конце 1756 или первых месяцах 1757 года. Принадлежность его Ломоносову устанавливается на основании ряда косвенных доказательств. Сам он нигде об этих стихах не упоминает, однако и не отверг своего авторства, когда в Синоде, вызванный для ответа, «исперва начал оный пашквиль шпински защищать», а потом «таковые ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их произносил, каковых от доброго и сущего христианина надеяться отнюдь невозможно» (VIII, 1061).

Ломоносов сочинил именно гимн, рассчитанный на пение, он, вероятно, и распевался на манер канта, хотя документальных свидетельств об этом не существует и ноты неизвестны. Но важно заметить, что Ломоносов, не надеявшийся, конечно, напечатать эти стихи, положился на устное и рукописное распространение и, желая сильнее осмеять своих бородатых противников, заставить больше людей смеяться над ними, выбрал форму песни — «имна».

Текст «Гимна бороде» сохранился в добром десятке рукописных сборников XVIII века и везде в них одинаков, если не говорить о мелких разночтениях, в большинстве произошедших от небрежности переписчиков.

Члены святейшего Синода в своем докладе по поводу «Гимна бороде», поданном императрице 6 марта 1757 года, верно заметили, что «оный пашквиль, как из слогу признавательно, не от простого, а от какого-нибудь школьного человека, а чуть и не от него ль самого (от Ломоносова. — А.З.) произошел» (VIII, 1061). Начинается он строфой, построенной по правилам риторической поэзии:

Не роскошной я Венере,
Не уродливой Химере
В имнах жертву воздаю:
Я похвальну песнь пою
Волосам, от всех почтенным,
По груди распространенным,
Что под старость наших лет
Уважают наш совет.
(VIII, 618)

Да, такие стихи написал «школьный человек», то есть прошедший школу, получивший образование. Об этом говорят и мифологические имена, и обширная перифраза, описательно назвавшая бороду, и определение задачи, поставленной перед собой поэтом: «я похвальну песнь пою». Это стихи литературно подготовленного человека, который хорошо представлял себе контраст, вызываемый мнимо серьезным началом гимна и озорным, стоящим на грани приличия, рефреном:

Борода предорогая!
Жаль, что ты не крещена
И что тела часть срамная
Тем тебе предпочтена.
(VIII, 618)

Острые и смешные строки припева должны были прийтись по вкусу свободомыслящим людям и поставить в тупик церковных начетчиков: ведь в самом деле борода не подвергается обряду крещения, а ею так дорожат отцы православной церкви, это символ благочестия и приверженности добрым обычаям... Можно было ссылаться на авторитет, скажем, патриарха Адриана, который яростно протестовал против бритья бород, введенного Петром I, можно было искать опоры в вековых традициях, но все это было оправданием, а не возражением. «Тем тебе предпочтена» — то есть бороде... Синодским властям было отчего прийти в ярость: стихи на редкость удачно в трех строках высмеяли то, что, казалось, составляло священную привилегию духовенства.

Современному читателю нелегко представить себе, как длительно и страстно в церковных кругах католических стран обсуждался вопрос о том, нужно ли священникам бриться или им следует отпускать бороду. «На протяжении VIII—XVII столетий ношение бород церковниками то решительно запрещалось, то допускалось с теми и иными ограничениями, то поощрялось. В средние века этот вопрос не раз обсуждался поместными соборами и поднимался на догматическую высоту. В XV—XVI столетиях воззрения Ватикана на этот счет утратили устойчивость. На портретах времен позднего Возрождения мы видим то долгобородых, то чисто выбритых пап. В эту пору догматические споры о бороде уступали иной раз место политическим пререканиям на ту же тему» (VIII, 1066).

Возникла большая литература — защитники бород спорили сих противниками, и наибольшую известность получил памфлет Джиованни Валериано «Речь к пресветлейшему кардиналу Ипполиту Медичи в защиту священнослужительских бород» (1531). Этот памфлет знали русские архиереи, читал, вероятно, его и Ломоносов: «Когда в припеве к «Гимну бороде» он посмеивался над тем, что борода «не крещена», он пользовался цитируемым в памфлете Валериано (ст. 14 по изданию 1613 года) аргументом западноевропейских брадоборцев. Тем чувствительнее воспринимали эту насмешку русские носители бород» (VIII, 1067). Православная церковь никогда от бороды не отказывалась.

Если первая строфа «Гимна» сообщает постановку темы, то вторая указывает его мишень и дает понять, что речь пойдет о священниках:

Попечительна природа
О блаженстве смертных рода
Несравненной красотой
Окружает бородой
Путь, которым в мир приходим
И наш первый взор возводим,
Не явится борода,
Не открыты ворота.
(VIII, 620)

«Борода» творит обряд крещения, открывающий новому человеку дорогу в мир, его встречает напутствие священника. Трудно, кажется, яснее назвать сатирическую цель «Гимна». И тем не менее в дореволюционном литературоведении обычно принято было считать, что Ломоносов осмеивает раскольников и ничего плохого не говорит об официальной церкви. Таких взглядов держались С.П. Шевырев, А.Н. Афанасьев, В.В. Сиповский¹. Лишь В.Н. Перетц в 1911 году, через пятьдесят с лишним лет после того, как «Гимн бороде» появился в печати (1859), пришел к выводу, что Ломоносов высмеивал привилегированных носителей бороды в XVIII веке — духовенство. «Правда, — писал он, — в «Гимне» есть полемические выпады против «керженцев» (старообрядцев), против «суеверов», скачущих в пламя, — самосожженцев, но строфа 6-я определенно, хотя и иносказательно, указывает на «жрецов» носителей бороды, и 8-я говорит о ней как о «завесе мнений ложных», т. е. мнений, неприемлемых наукой, за которую Ломоносов готов был бороться до крови с обскурантами своего времени»².

Ломоносов говорит о том, что раскольники платят налог за право носить бороду, а епархиальные власти наживаются на этом сборе, что, «смертной не боясь грозы, скачут в пламень суеверы», он осуждает их религиозный фанатизм, но заряд его гнева обращен против холеных бород высокопоставленных иерархов православной церкви. В литературе о Ломоносове называются имена возможных непосредственных объектов сатиры: ими могли быть петербургский архиепископ Сильвестр Кулябко, или епископ рязанский Димитрий Сеченов, что кажется вероятнее, или придворный проповедник Гедеон Криновский (VIII, 1065, 1070). Вопрос этот не получил окончательного разрешения, однако суть дела остается неизменной: Ломоносов выступил против высшего духовенства и тем вызвал с его стороны ожесточенное преследование.

Правильнее, конечно, тут сказать, что преследователи Ломоносова после «Гимна бороде» обрушились на него с новой силой, ибо сами стихи были ответом на систематическую травлю деятелей науки, которую вели церковные владыки. В 50-е годы духовная цензура особенно ожесточенно принялась за борьбу с гелиоцентрическим мировоззрением, с системой Коперника, со взглядами на природу, противоречащими библейским текстам. Открытие Московского университета, выход первого русского научно-литературного журнала «Ежемесячные сочинения» вызывали эту остроту идейной борьбы. Синод в 1756 году прямо требовал у императрицы именного указа о том, «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами не согласном, под жесточайшим за преступление наказанием не отваживался» (VIII, 1062).

Предполагалось изъять выпущенную в 1740 году книгу Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», переведенную на русский язык А.Д. Кантемиром, был запрещен к печати перевод поэмы А. Попа «Опыт о человеке», выполненный профессором Московского университета Н.Н. Поповским, любимым учеником Ломоносова. И не имевший возможности дать публичный отпор бородатым столпам феодально-церковной реакции Ломоносов больно ударил по ним «Гимном бороде». Он не забыл иронически напомнить о существовании множества миров, посвятив этой теме отдельную строфу:

Если правда, что планеты
Нашему подобны светы,
Конче³, в оных мудрецы
И всех пуще там жрецы
Уверяют бородою,
Что нас нет здесь головою.
Скажет кто: мы вправды тут,
В срубе там того сожгут.
(VIII, 622—623)

Утверждая мысль о бесконечности вселенной, Ломоносов напоминает судьбу Джордано Бруно, сожженного инквизицией в 1600 году за высказывание этой идеи. Он не сомневается в том, что и на других планетах, если они «нашему подобны светы», есть жрецы, то есть духовное сословие, которое стремится уничтожить тех, кто не согласен с церковными взглядами, хотя ошибочность их доказана успехами науки и опытом.

«Гимн» представляет собой прямое выступление автора, его ироническую речь в защиту бороды, причем похвалы ее достоинствам становятся в глазах читателя жестоким обличением касты высшего духовенства:

Если кто невзрачен телом
Или в разуме незрелом,
Если в скудости рожден,
Либо чином не почтен, —
Будет взрачен и рассуден,
Знатен чином и не скуден
Для великой бороды:
Таковы ее плоды.
(VIII, 623)

Комментаторы «Гимна» полагают, что в этой и в следующих строфах имеется в виду Гедеон Криновский (1726—1763), незаметный монах, происходивший из бедной семьи, который сделал блестящую карьеру после того, как ему посчастливилось произнести в присутствии императрицы удачную проповедь. В 1754 году он был назначен придворным проповедником, осыпан деньгами, стал епископом псковским. «В Петербурге об этом было много толков, и сложилась даже прибаутка: «Гедеон нажил миллион». Бывший казанский семинарист обратился в записного придворного щеголя: обзавелся большим ассортиментом атласных и бархатных ряс, ходил в шелковых чулках и в башмаках с тысячными бриллиантовыми пряжками. Вполне вероятно при этих условиях, что и свою бороду он холил...» (VIII, 1071).

Дело, однако, не в этом возможном портретном сходстве и не в описании приемов ухаживания за бородой, перечисленных в «Гимне», а в общей символике стихотворения. Борода в стихах Ломоносова получает значение эмблемы невежества, корыстолюбия, воинствующей церковной реакции, скрывающихся под маской ложного благочестия:

О прикраса золотая,
О прикраса даровая,
Мать дородства и умов,
Мать достатков и чинов,
Корень действий невозможных,
О завеса мнений ложных!
Чем могу тебя почтить,
Чем заслуги заплатить?
(VIII, 624)

«Гимн» вызвал официальный протест Синода императрице «о явившихся письменных пашквилях, хуливших человеческие брады, стишками сочиненных». Ломоносова пригласили в Синод и сделали ему строжайшее внушение за то, что он «тайну святого крещения, к зазрительным частям тела человеческого наводя, богопротивно обругал и через название бороды ложных мнений завесою всех святых отец учения и предания еретически похулил» (VIII, 1068).

Ломоносов, как явствует из жалобы Синода, отнюдь не проявил покорности, возражал сердито и произнес «ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их». Более того — сразу после этой беседы он сочинил посвященную ей эпиграмму и «пустил в народ»:

О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны,
Которы подо ртом висят у сатаны.
Ты видишь, он зато свирепствует и злится,
Дырявый красный нос, халдейска печь, дымится,
Огнем и жупелом исполнены усы,
О как бы хорошо коптить в них колбасы!
Козлята малые родятся с бородами:
Коль много почтены они перед попами!
О польза, я одной из сих пустых бород
Недавно удобрял бесплодный огород.
Уже и прочие того ж себе желают...
И т. д. (VIII, 627—628)

Насмешки над бородой были продолжены — Ломоносов поставил «безразумных козлят далеко почтеннейшими, нежели попов». Синод требовал сжечь ругательные пасквили, грозил автору божьим судом, церковным проклятием, однако его намерения не получили поддержки при дворе. Ломоносов был нужен, и правительство не принесло его в жертву церкви. 1 марта 1757 года он получил назначение на должность советника Канцелярии Академии наук, занял видный административный пост, и дело о «Гимне бороде» спрятали в архив.

Потерпев неудачу в попытке судебно-административным путем расправиться с Ломоносовым, уязвленные им церковники предприняли обходной маневр. Из их среды в 1757 году пошли письма против Ломоносова, подписанные вымышленным именем Христофора Зубницкого. Они рассылались вельможам и ученым с приложением стихотворной пародии «Гимн пьяной голове», начиненной бранью по адресу автора «Гимна бороде». Эта полемика во всех подробностях внимательно изучена П.Н. Берковым⁴, и пересказ ее не представляется необходимым.

Вопрос о том, кто скрывался за псевдонимом Христофор Зубницкий, остается пока в окончательном виде не решенным. С.И. Шевырев, А.Н. Афанасьев, П.П. Пекарский, М.И. Сухомлинов полагали, что письма и пародия «Гимн пьяной голове» были написаны В.К. Тредиаковским. В.Н. Перетц, проведя стилистический анализ, убедительно опроверг это мнение и выдвинул в качестве автора писем архиепископа петербургского Сильвестра Кулябку, а стихи приписал «какому-нибудь бойкому секретарю Сильвестра» (VIII, 1074). Комментаторы академического издания сочинений Ломоносова, детально исследовав тему, склоняются к мысли о том, что именем Христофора Зубницкого прикрылся епископ рязанский, Димитрий Сеченов, однокашник Ломоносова по Славяно-греко-латинской академии, возможно имевший с ним и личные счеты. Сеченова как противника Ломоносова в этой полемике называл в свое время и Пушкин (VIII, 1077). Во всяком случае, разыскания убеждают о том, что пасквильные письма о Ломоносове сочинялись человеком, отлично осведомленным о решениях Синода по поводу «Гимна бороде», и содержат ряд сходных с ними фразеологических оборотов,

Ломоносов также получил от Зубницкого издевательское письмо и пародию на «Гимн бороде», в которой прочел о себе такие строки:

Не напрасно он дерзает;
Пользу в том свою считает,
Чтоб обманом век прожить,
Общество чтоб обольстить
Либо мозаиком ложным,
Или бисером подложным,
Иль сребро сыскав в дерьме,
Хоть к ущербу всей казне...
С хмелю безобразен телом
И всегда в уме незрелом,
Ты преподло был рожден,
Хоть чинами и почтен;
Но за пребезмерно пьянство,
Бешенство, обман и чванство
Всех когда лишат чинов,
Будешь пьяный рыболов.
И т. д.⁵.

Шутовские стихи опорочивали работы Ломоносова по созданию цветного стекла, его изыскания рудных богатств России, глумились над его крестьянским происхождением, обвиняли в беспробудном пьянстве... Они вызывали на ответ, и не в характере Ломоносова было уклоняться от боя. Он ответил Зубницкому небольшим стихотворением, написанным во второй половине 1757 года:

Безбожник и ханжа, подметных писем враль!
Твой мерзкий склад давно и смех нам и печаль:
Печаль, что ты язык российский развращаешь,
А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.
Наплюем мы на страм твоих поганых врак:
Уже за 20 лет ты записной дурак;
Давно изгага всем читать твои синички,
Дорогу некошну, вонючие лисички;
Никто не поминай нам подлости ходуль
И к пьянству твоему потребных красоуль.
Хоть ложной святостью ты бородой скрывался,
Пробин, на злость твою взирая, улыбался;
Учения его и чести и труда
Не можешь повредить ни ты, ни борода.
(VIII, 630)

По жанру своему это стихотворение относится к разряду эпиграмм, но нельзя не отметить, насколько прямолинейно понимал еще этот жанр Ломоносов. Не думая об изяществе сатирической насмешки, он развертывает логическое построение тезиса о гнусных личных качествах Зубницкого, подкрепляет его аргументами и приходит к выводу о том, что все ухищрения коварного оппонента бессильны причинить вред Пробину. Этим именем от латинского слова probus — чистый — Ломоносов обозначил себя, а весь текст говорит о том, что эпиграмма адресована Тредиаковскому. «Синички», «лисички», «красоули» — эти слова взяты из стихов Тредиаковского, «безбожник и ханжа» — также определение, относящиеся к нему, бывшему атеисту, который затем стал писать доносы в Синод на авторов литературных произведений, «дурак» может быть намеком на участие Тредиаковского в свадьбе придворных шутов Анны Иоанновны, происходившей в известном Ледяном доме.

Но почему же, если очевидно, что Тредиаковский не мог написать пародии на «Гимн бороде» хотя бы просто по той причине, что не владел столь легким и ровным стихом, и это было ясно для Ломоносова не менее, чем теперь для нас, — почему он направил свою эпиграмму именно против Тредиаковского?

Ответ на этот вопрос может быть дан только предположительно. Исследователями установлено, что Тредиаковский был сочинителем доносов на Сумарокова и, вероятно, на Ломоносова, что он, получив письмо Зубницкого, энергично распространял его вместе со стихами, желая повредить Ломоносову. Наконец, как показывают новейшие комментарии, Тредиаковский осведомлял Синод о различных фактах академической жизни Ломоносова, которые без его информации остались бы «бородам» неизвестными, — о неблагоприятной рецензии на труды Ломоносова, напечатанной в лейпцигском журнале в 1752 году, об ошибке его при анализе образцов сибирских руд и т. д. «Из людей, хорошо знакомых с жизнью Академии наук, теснее всех был связан с Синодом Тредиаковский. Естественнее всего думать поэтому, что через него и поступала в Синод соответствующая информация» (VIII, 1079).

К накопленным в литературе данным, кажется, можно прибавить еще одно соображение. С Синодом Ломоносов рассчитался после «Гимна бороде», выступив против церковной опеки во время синодского «увещания» и сочинив затем эпиграмму «О страх! о ужас! гром!...». Благодаря, вероятно, заступничеству И.И. Шувалова перед императрицей он отделался в этом случае сравнительно легко, но дело могло грозить серьезными последствиями.

Когда Ломоносов получил письмо Зубницкого и пародию на «Гимн бороде», возникло желание ответить обидчику. Но кому нужно было направить стихи? Свое отношение к церковным «бородам» Ломоносов уже высказал в «Гимне» достаточно ясно, повторять общую тему не следовало. Персональные выпады против архиереев были затруднены хорошо скрытой тайной псевдонима Зубницкого, а кроме того, вовсе не безопасны. Выпутавшись из одной неприятной истории, Ломоносов вовсе не желал сразу же попадать в другую. Для злой и меткой сатиры нужна была конкретная цель — данный человек с его особенностями и недостатками, о которых следовало сказать в стихах, — так понимал задачу Ломоносов.

Нужная мишень была перед глазами — Тредиаковский. Ломоносов отлично знал, что он связан с Синодом, и снабжает его хроникой академических происшествий, что Тредиаковский старается мешать ему, завидует, порочит, обвиняет в безбожии, — он, ученый, коллега-профессор, перекинувшийся в лагерь «бород» и тем более достойный отпора. Так или иначе, удар приходился по защитникам ложной святости, и Ломоносов счел себя вправе его нанести.

2

Тредиаковский был недругом Ломоносова, видел в нем опасного и счастливого соперника на поприще русской литературы. Ведь именно ему было передано на отзыв «Письмо о правилах российского стихотворства», присланное в 1739 году Ломоносовым из Германии вместе с «Одой на взятие Хотина». Все теоретические положения этой работы были направлены против трактата Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», Ломоносов смеялся над стихами автора, над его рифмами «красоулях — ходулях», замечал, что свою «Оду на взятие Гданска» он переписал с «Оды на сдачу Намюра» Буало. Такие обиды не забываются. Когда Ломоносов возвратился в Россию, он легко оттеснил, вероятно сам того же не желая, Тредиаковского с места официального представителя Академии наук в поэзии, ему стали поручаться переводы поздравительных од, подносимых немецкими академиками, он сочинял свои надписи и оды и преподавал стихотворство в академическом университете. Тредиаковский не мог не видеть, что все это получается у Ломоносова хорошо, что соперник обретает общее признание, что и реформа русского стиха, предложенная Ломоносовым, гораздо полнее, последовательнее и глубже, чем то, что было установлено в «Новом и кратком способе...». Знал все это Тредиаковский — и ожесточался еще более.

Как, известно он принял реформу стихосложения, проведенную Ломоносовым, но это не уменьшило вражды. В спорах Ломоносова с Миллером о происхождении русского народа (1749—1750) Тредиаковский выступал против позиций Ломоносова. В 1753 году он подал в академическую Канцелярию донесение о том, что Ломоносов расписался на одном из протоколов «всех выше» и тем самым «без указа» дал себе «первенство в профессорстве». Тогда же Тредиаковский возобновил свой старый спор с Ломоносовым о правописании родовых окончаний прилагательных в именительном падеже множественного числа — спор, начавшийся еще в 1746 году. Тредиаковский утверждал, что нужно писать такие окончания, как -ыи и -ии — святыи, который, любящий, — и доказывал это в своих печатных работах. Ломоносов ответил эпиграммой, отводившей его притязания:

...Довольно кажут нам толь ясные доводы,
Что ищет наш язык везде от И свободы:
Или уж стало иль; коли уж стало коль;
Изволи ныне все везде твердят изволь;
За спиши, спишь и спать мы говорим за спати.
На что же, Трисотин, к нам тянешь И некстати?
Напрасно злобный сей ты предприял совет,
Чтоб, льстя тебе, когда российский принял свет
Свиныи визги вси и дикии и злыи,
И истинныи ти, и лживы и кривыи.
Языка нашего небесна красота
Не будет никогда попранна от скота.
(VIII, 542)

Спор, по существу дела, шел не только о правописании этих падежных окончаний, а об отношении к церковно-славянским элементам в составе русского литературного языка. Ломоносов считал необходимым установить им точные пределы и ориентировался на устную и письменную речь русского общества. «Тредиаковский тянул назад, к церковному языку, который, по его словам, «нашему славянороссийскому, или гражданскому, и источник, и отец, и точное подобие, и от коего ни на перст, чтоб, так сказать, наш не отступает», и решительно протестовал против ломоносовской ориентации на язык «безрассудной черни», на «дружеский разговор» и на «употребление простонародное» (VIII, 1025).

Тредиаковский ответил Ломоносову стихами, в которых проводил резкое различие между языками устным и письменным, требуя основать последний на церковных книгах, а о Ломоносове писал:

Он красотой зовет, что есть языку вред:
Или ямщичий вздор, или мужицкий бред...
За образец ему в письме пирожный ряд,
На площади берет прегнусный свой наряд,
Не зная, что писать у нас слывет — иное,
А просто говорить по-дружески — другое.

Осыпав Ломоносова за призывы к демократизации языка градом оскорблений, назвав его «ядовитым змием», соблазняющим «демонскими внушениями», Тредиаковский закончил стихи такой аттестацией оппонента:

Когда по-твоему сова и скот уж я,
То сам ты нетопырь и подлинно свинья⁶.

Литературная полемика был заменена тут подбором затейливых ругательств.

Столь же ожесточенно выступал против Ломоносова Сумароков, который, как и Тредиаковский, преследовал ученого статьями и пародиями. Критика его касалась частных вопросов: неправильного словоупотребления, неточных стоп в стихах Ломоносова, метафоричности слога, гиперболического характера образов. Более крупных обобщений Сумароков не хотел, а вернее всего — не мог сделать, потому что ему не удавалось определить главные пункты его расхождений с Ломоносовым, представителем иной поэтической системы.

Ломоносов — поэт-ритор, оратор, гражданин, стихи его утверждали положительную программу государственной деятельности, они были нужны как лозунг и советы царице. Он мыслил в масштабе всей России, следил за ходом европейской политики, трудился в русле мировой науки. Образы его грандиозны, потому что и думы величественны: что происходит на поверхности солнца, как установить всеобщий мир, как просветить российское юношество?

Сумароков же весь на земле: он в театре, в суде, во дворце, с кем-то ссорится, кого-то проклинает, занят собой, гордится талантом, думает, что без него Россию захлестнут пороки и произойдет одичание нравов. Неправ он, конечно, да ведь уверен был, что прав, и ничьих замечаний не слушал. И еще Ломоносова жалел: «Ах, если бы его со мною не смучали и следовал бы он моим советам. Не был бы он и тогда столько расторопен, сколько от самого искусного стопослагателя требуется; но был бы гораздо исправнее; а способности пиитичествовать, хотя и в одной только оде, имел он весьма много»⁷.

Неисправен Ломоносов. Пишет такое, что прочесть трудно:

И чиста совесть рвет притворств гнилых завесу.

«Сыщется ли кто, — спрашивает Сумароков, — кто бы сей гнусный стих и по содержанию и по составу похвалить мог? Пускай кто поищет между моими стихами такого стиха»⁸.

Невдомек ему было, что это скопление согласных — «рвет притворств» — надобно Ломоносову затем, чтобы звуками передать впечатление рвущейся ткани, изобразить преодоление препятствий. Как позже говорил Радищев по поводу стиха из оды «Вольность»:

Во свет рабства тьму претвори, —

«он очень туг и труден на изречение, ради частого повторения буквы Т и ради соития частого согласных букв «бства тьму претв», на десять согласных три гласных, а на российском языке толико же можно писать сладостно, как и на итальянском... Согласен... Хотя иные почитали стих сей удачным, находя в наглядности стиха изобразительное выражение трудности самого действия»⁹. Не так ли построен и стих Ломоносова?!

В статье «Критика на оду» Сумароков разбирает по строкам и словам, сварливо и мелочно, оду Ломоносова 1747 года, и часть его возражений была уже приведена выше. Особенно яро он преследует метафоры: «Молчите, пламенные звуки. Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают... Се хощет лира восхищенна. Говорится: разум восхищенный, дух восхищенный, а слово восхищенная лира равно так слышится, как восхищенная скрипица, восхищенная труба и прочее... Сомненный их шатался путь. Они на пути шатались, а не путь шатался. Дорога никогда не шатается, но шатается то, что стоит или ходит, а что лежит, то не шатается никогда... На гроб и на дела взглянуть. На гроб взглянуть можно, а на дела нельзя. А если можно сказать «я взглянул на дело», так можно и на мысль взглянуть молвить... Где в роскоше прохладных теней... Роскошь тут головою не годится. А тени не прохладные: разве охлаждающие или прохлаждающие»¹⁰.

Сам Сумароков писал оды скупо и спокойно:

Внимаю звуки я тогдашни:
Се бомбы в облака летят,
Подкопы воздымают башни,
На воздух преисполню мчат.
Куда ни хочет удалиться,
Не может враг переселиться,
На суше смерть и на водах.
И. т. д.¹¹

Ломоносов насытил бы это описание боя могучими уподоблениями, вспомнил бы мифологических титанов, с чем мы уже неоднократно встречались выше. А Сумароков только называет факты, избегая пышных фраз и метафорических оборотов. Он не ценил красноречия, и фигуры риторики были чужды его слогу. Не обинуясь, Сумароков обычно короткими фразами, без «изобретения» и «распространения», излагает в одах суть дела, читая, например, такое наставление Павлу Петровичу:

Без общей пользы никогда
Нам царь не может быти нравен.
Короны тмится блеск тогда,
Не будет царь любим п славен,
И страждут подданны всегда.
Души великой имя лестно,
Но ей потребен ум и труд,
А без труда цари всеместно
Не скипетры, но сан несут¹².

«Основа конкретной поэтики Сумарокова, — говорит Г.А. Гуковский, — требование простоты, естественности, ясности поэтического языка, — направлена против ломоносовского «великолепия». Поэзия, построения которой добивается Сумароков, — трезвая, деловитая поэзия... Он хочет вести за собой дворянство и убедить его не патетикой блеска и богатства слов, а внутренней убедительностью логики»¹³.

Сумароков написал три «вздорных оды» — пародии на стихи Ломоносова, все они датируются 1759 годом. Он подчеркивает гиперболизм ломоносовских од, космический характер сравнений, титанические образы, часто встречающиеся у Ломоносова:

Гром, молнии и вечны льдины,
Моря и озера шумят,
Везувий мещет из средины
В подсолнечну горящий ад.
С востока вечна дым восходит,
Ужасны облака возводит
И тьмою кроет горизонт.
Эфес горит, Дамаск пылает,
Тремя Цербер гортаньми лает,
Средьземный возжигает понт.

Речь идет, таким образом, о внешних приметах стихов Ломоносова. Пародист повторяет:

Вы, тучи, с тучами спирайтесь,
Во громы, громы, ударяйтесь,
Борей, на воздухе шуми...
С волнами волны там воюют,
Там вихри с вихрями дерутся
И пену плещут в облака...¹⁴—

и все это в достаточной мере однообразно, хотя несколько Ломоносова и напоминает. Содержания же од Ломоносова пародист не касается, тематики их не затрагивает, стиль в целом не передразнивает, ограничиваясь только пародированием интонации, указаниями на какую-нибудь неудачную рифму — «Россия — Инди́я» (у Сумарокова «Итали́я — Остинди́я) — да намеками на то, что Ломоносов ведет тесную дружбу с Бахусом. Нехороший это способ литературной полемики, но что делать, он был в духе века.

Сумароков напечатал в журнале «Праздное время, в пользу употребленное» (1760, 4 марта) притчу «Осел во Львовой коже», направленную против Ломоносова. Он намекал там на

...урода
Из сама, подла рода,
Которого пахать произвела природа.

Ломоносов ответил ему притчей «Свинья в лисьей коже». Современники узнавали в заглавном персонаже Сумарокова, разгадывая намеки на его наружность и жизненные обстоятельства, а Лев говорил голосом Ломоносова:

«Родился я во свет не для свиных поклонов,
Я не страшуся громов,
Нет в свете сем того, что б мой смутило дух.
Была б ты не свинья,
Так знала бы, кто я,
И знала б, обо мне какой свет носит слух».
(VIII, 740)

Ломоносов действительно не страшился громов небесных, что доказал своими опытами с атмосферным электричеством, и земных, чему также есть немало доказательств.